Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Невольно прокручивая в голове подробности встречи, стараясь припомнить жесты легионера, его мимику и бросавшиеся в глаза, уже в заключении приобретенные новые повадки, Петр замечал, что наиболее отталкивающее впечатление на него производит именно уничижительный тон Мольтаверна, его приниженные, затравленные кивки. Впервые он заметил нечто подобное в день его увольнения из лесопарка, когда они с Луизой приехали в Гарн и застали его в верхней одежде на диване. Но тогда это вызывало просто жалость, а теперь — отвращение. Петр боролся с непонятными угрызениями совести. Они выворачивали ему душу наизнанку. Некоторые прозрения на свой счет, которые осеняли его минутами, казались тупиковыми. Честен ли с собой? Если нет или не до конца, то это значит, что он нечестен и с Мольтаверном?

В который раз задавая себе вопрос, в чем именно заключается эта нечестность или, возможно, просто двусмысленность, Петр не мог ясно сформулировать своих ощущений. Очевидно было лишь то, что ответ нужно искать в самом себе, что он кроется в самом внутреннем противоречии, которое не давало ему покоя. Когда он пытался уяснить себе с максимальной ясностью, какой тип человека ему ближе по духу — человек с однозначно положительным нутром, добрый, но ограниченный, чуждый по воспитанию и неумный, или человек, лишенный каких-то очевидных добродетелей, но одаренный умом, интеллектуальными способностями, воспитанный… — когда он заставлял себя сделать выбор между двумя этими типами, он не раздумывая выбирал первый тип — человека неумного, но доброго. Однако в реальной жизни всё происходило куда сложнее. Гораздо чаще получалось обратное: такого человека он не мог выносить долго, рано или поздно отгораживался от него, предпочитал, в конце концов, людей не идеальных, но более, что ли, похожих на него самого, да и просто более равных себе по социальному положению.

В таком случае не кривил ли он душой? Не принимал ли желаемое за действительное? Ведь получалось, что главная оценочная категория, которой он руководствовался, оставалась надуманной, условной. Кем в таком случае был он сам? К какому из двух типов он должен был относить самого себя?

Мольтаверн располнел, выглядел мешковатым, неопрятным и даже держаться стал неуверенно, неуклюже. Как только его вводили в бокс, в помещении сразу появлялся резкий запах пота и дешевого одеколона. И именно запах был почему-то особенно невыносим. Небольшая сумма, которую Петр вручил ему на приобретение в тюремном киоске туалетных принадлежностей, оказалась потраченной на что-то другое. Но не выговаривать же ему за это. Мольтаверн заверял его, что без физической нагрузки, к которой он привык вне стен тюрьмы, избавиться от потливости невозможно, однако на упреки особенно не обижался.

Его нагловатые ухмылки, вычурная манера беспрекословно со всем соглашаться и через пять минут делать всё по-своему — эта армейская привычка, водившаяся за Мольтаверном и прежде, в тюрьме превратилась в манию… — всё это приводило Петра в отчаяние. В таком виде Мольтаверн не мог предстать перед присяжными заседателями…

В пятницу двадцать седьмого ноября Петр приехал в следственный изолятор раньше обычного. Конвоиры запаздывали. Он молча расхаживал по крохотному боксу и ждал. К этой встрече он подготовил инсценировку опроса Мольтаверна, которого невозможно было избежать в суде, о его «истинных» отношениях с «потерпевшей». Петр собирался проверить его реакции, чтобы заранее выявить всё еще остающиеся слабые места в выбранной линии поведения.

Однако стоило ему увидеть Мольтаверна на пороге бокса, как он вновь почувствовал, что у него опускаются руки. Именно этот пункт в его защите был наиболее уязвимым. И к Мольтаверну он действительно испытывал мучительную жалость. Как избавиться от никчемных сантиментов? Как переломить в себе это ненужное, вредное противоречие?

— Ты опоздал? Или тебя привели поздно? — холодно спросил Петр.

— Нет, это они… Я ждал, давно был готов…

— Вот что, голубчик, так мы далеко не уедем. Всё это мне надоело до крайности… — Петр осекся, сел за стол и стал обхлопывать себя по карманам в поисках зажигалки, после чего, подвинув пачку сигарет Мольтаверну и глядя на него с холодным удивлением, добавил: — Я не могу таскаться к тебе каждые три дня как родственник с гостинцами. Мне нужен результат. Результат! Ты понимаешь меня? С сегодняшнего дня тебе придется взять себя в руки. Почему у тебя ногти черные? Ты что, не в состоянии отмыть свои лапы?

Мольтаверн безразлично осмотрел свои кулаки.

— Почему ты так распух? Ты посмотри на себя… Ты же на евнуха стал похож! Что ты сидишь, как воды в рот набрав?

— От еды… Так кормят… И двигаюсь мало, — ответил Мольтаверн.

— На работу попросись.

— В предварительном заключении это невозможно.

Петр опять замолчал. Он и сам это прекрасно знал, просто вдруг упустил из виду.

— Потом попрошусь… уже после… — добавил Мольтаверн.

— После чего?

— После суда.