Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

— Вот это сюда лучше поставить… — Петр показал доставщику на еще не занятое место у другой стены, ближе к камину. — А рулон можете оставить на входе. Я сам занесу.

— Пэ решил заняться живописью… — прокомментировал Форестье, как только доставщик удалился из комнаты. — Ну что я могу тебе сказать, Пэ… Ты прав! Я считаю, что если уж браться за такое дело… Или сегодня, или уж никогда. Десять лет назад я очень увлекался. Всё думал, найду время, займусь по-настоящему. Но радости семейной жизни поглотили с потрохами… А, Элен?.. Ты прав! — повторил Форестье и энергично кивнул головой.

— Ты, Жак, как пьяный, — сказал Петр. — Он не заболел, случайно?

— Опять с братом поругался, — вздохнула Элен Форестье.

Форестье сел на диван, свесил кисти рук между колен и, безвольно сутулясь, произнес:

— Дай-ка выпить чего-нибудь…

Петр постоял в раздумье посреди комнаты, прошел в свой кабинет и вернулся с бутылкой виски и стаканами, которые поставил перед Форестье на стул.

— А с кабинетом что, ты завязал? — спросил Форестье.

— С чего ты взял?

— Да как-то… — Стараясь не смотреть на жену, Форестье отмерил себе щедрую порцию виски, отхлебнул, поморщился и добавил: — Как-то всё же грустно… Как хорошо мы жили раньше, Пэ! Что с нами происходит?

В откровенный тон Форестье закралось что-то неискреннее или просто неуместное. Петр рассеянно молчал.

— Пэ, если хочешь, приходи к нам ужинать, — предложила Элен. — Сильвестры тоже обещали. Больше никого не будет… Я ростбиф поставила в духовку… Просто посидим, как раньше…

— Сегодня не смогу… Мне в город вечером, — сказал Петр. — Как они-то? Живы-здоровы?..

Из всего прочитанного за осень самое неизгладимое впечатление на Петра произвели два томика Николы Кузанского, или Николаса из Кузы[1], как значилось на титульной странице книги, немецкого теолога и мыслителя эпохи позднего Средневековья. Один из этих томиков попал ему в руки еще прошлым летом и поначалу увлек его, но книгу пришлось отложить. Без поясняющего контекста, без подготовки в содержание книги не удавалось вникнуть по-настоящему.

Петр вернулся к трактатам Кузанского после того, как пролистал однажды издание, посвященное современной астрофизике, а за ним еще одно, автором которого был немного забытый популяризатор философских и научных идей Александр Койрэ, — одна из глав книги Койрэ была посвящена именно Н. Кузанскому, — и уже после этих двух книг купил и в одном порыве осилил еще одну очень читаемую книгу, вышедшую из-под пера самого известного в мире инвалида, астрофизика Стефана Хокинга. Благодаря книге Хокинга всё как-то неожиданно для Петра подытожилось. Стало вдруг возможным вернуться к тому, с чего он начал.

Трактаты Кузанского теперь поглощали его с головой. Это происходило не только потому, что чтение, вскоре превратившееся в настоящее изучение, требовало сосредоточенности, да и попросту отдачи, усидчивости. Но это лишь частично объяснялось устарелостью перевода, вполне типичным недостатком стареющих книг, которые переводились слишком давно: лексика и особенно авторская терминология в таких книгах часто подкрашены непривычной семантикой, а это сильно мешает адекватному восприятию, пониманию изначальной мысли автора. Труднее всего давались, опять же, сами доводы, излагаемые на страницах опусов.

Вместе с тем это и захватывало. Приводил же автор свои доводы с целью какой-то неохватной и, по сути, немного абсурдной. Хотя бы потому, что подобными намерениями он противоречил сам себе, своей исходной задаче. Ведь автор видел эту задачу прежде всего в выявлении очевидных тупиков и парадоксов, всех этих неисчислимых изъянов в людском знании, в глобальном представлении людей о мире и о Боге. Гениальный теолог, похоже, полез в бутылку: Кузанский пытался доказать — ни много ни мало — существование Бога.

Многое из того, что открывалось Петру на этих страницах, шло по-настоящему вразрез с устоявшимися, общепринятыми понятиями и нормами. Но усилия, которые требовались для того, чтобы вникнуть в суть парадоксов и разобраться во всём самостоятельно, волей-неволей упорядочивали душевный хаос. Стройная мысль как бы намагничивала своим присутствием и тем самым упорядочивала всё то, что в душе оставалось несобранным и разрозненным…

Всё, что касалось пространства и в особенности космологии, больших и малых величин Кузанского, «максимума» и «минимума», а также метафизических превращений — «минимальной кривизны» в «максимальную прямизну», превращений бесконечной линии в треугольник, центра в окружность и т. д., — всё это вроде бы вписывалось в простые логические построения ума. Больших вопросов здесь не возникало. В мире конечных геометрических фигур, в котором круг, при увеличении его радиуса до бесконечности, становится бесконечной линией, — в такой системе, которую вполне можно было представить себе умозрительно, в голове, вещи подчиняются, в конце концов, обычной человеческой логике. И такой логикой можно оперировать.