Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

— Нет, это всё правда! Можете верить.

Петр долго над чем-то раздумывал, прежде чем заговорить другим тоном:

— А теперь вот что мне скажи, насчет твоей сестры… Она одна у тебя или еще кто-то есть?.. Опять молчишь. Или здесь ты тоже наплел… для красного словца?

Мольтаверн мотнул головой.

— У тебя есть мать и отец?

— Только мать. Отец умер.

— Умер?.. Естественной смертью?.. Тебя за что упекли в первый раз?

Мольтаверн не повел глазом, сидел как каменный.

— А не ты ли его укокошил? Да еще и собственными руками? Да или нет?! — прикрикнул Петр. — Хорошо… А кроме сестры и матери, у тебя есть еще кто-нибудь?

— Нас одиннадцать детей в семье, — спокойно отреагировал Мольтаверн. — Сестра у меня одна, остальные братья.

— Ты надо мной издеваешься, Леон?

— Это вы издеваетесь.

— Почему же ты молчал всё это время?

— Зачем говорить о том, чего не существует? Мы ведь отношений не поддерживаем.

Петр обессилено закивал, вдруг понимая, что ожидаемого опровержения своим сведениям он не услышит.

— Рано или поздно это всё равно бы вылезло на свет. Я не понимаю, на что ты рассчитывал?.. Леон, а может быть, ты просто ненормальный? Может, тебе врач нужен, а не адвокат?

— Да это вам нравится изображать из себя благодетеля, адвоката. А я ни на что не рассчитываю! Носитесь тут с вашими «правда или неправда»… Спасти решили всех несчастных и обездоленных?..

— Вот как ты заговорил… Ты хочешь сказать, что я еще и виноват в твоей подлой лжи?

— Если бы вы побывали на моем месте… Иногда я не знал, где спать. А когда на улице холодина… — Мольтаверн уронил глаза в стол и неуверенно добавил: — Это не вранье… Всё это правда…

Проведя в боксе около часа, Петр переписал со слов Мольтаверна личные данные о его родственниках — имена, фамилии, адреса, всё то, что Мольтаверн знал о своих близких. Тюремные стены Петр покинул с чувством некоторого облегчения. Появление новых лиц означало появление новых возможностей. Одно это могло сгладить, как ему казалось, долю его личной ответственности, которую он брал на себя, проявляя упорство в заведомо проигрышной ситуации. И тем не менее осадок оставался неприятный. Поделить вину на всех — и от нее не остается ничего… — не переставал он повторять про себя. Он чувствовал себя в чем-то уличенным.

В тот день поджидала очередная неприятность. В Версаль пришло письмо от Режиса Дюмона. Дюмон передумал. Ехать на слушания в суд он отказывался.

Петр вновь звонил ему и вновь настаивал на своем. Дюмон не хотел больше обсуждать эту тему. Исчерпав все аргументы, Петр решился на крайнюю меру: он предлагал ограничиться письмом. Взывая к совести Дюмона, к его ответственности за судьбу товарища, Петр просил написать заявление на имя суда с изложением всех тех фактов, которые они обсуждали с глазу на глаз. И чтобы не терять время, да и не рассчитывая на то, что Дюмон сумеет составить такой текст должным образом, Петр предложил взять это на себя. Всё, что требовалось от Дюмона, это проверить факты, внести в бумагу поправки, переписать всё своей рукой, поставить подпись и выслать заявление обратно в почтовом конверте.

Дюмон скрепя сердце сдался. Но в начале следующей недели, когда Петр получил от него уже переписанную набело версию заявления, он был вынужден констатировать, что все его усилия напрасны. Текст стал неузнаваем. Дюмон сохранил в своей версии лишь некоторые выражения. Всё остальное было приписано кем-то другим, вполне складным, но неестественным для автора слогом. Кто-то посторонний приложил к документу руку…

В день слушаний Петр приехал в Версаль в десять утра. Увидев его на пороге — он не появлялся в кабинете с января, — Анна суетливо выбралась из-за своей конторки и, испуганно улыбаясь, поспешила навстречу.

Они прильнули друг к другу щеками, чего прежде никогда не делали. Задержав взгляд на секретарше — лицо ее в чем-то изменилось и выражало непонятное сожаление, — Петр вдруг поймал себя на мысли, что ни разу даже не вспомнил о ней за всё это время. Забывчивость казалась тем более непростительной, что он всегда питал к Анне слабость, какое-то домашнее, как ему всегда казалось, родственное чувство, которое испытывают к слабому, и она не могла не вызывать этих чувств своим легким нравом и мягким характером, изобличавшим ее подчас в полной неспособности справляться с беспорядочными обязанностями, которые выпадали на ее долю.

Не зная, что сказать, и продолжая стоять посреди коридора, Анна с сожалением заметила, что в кабинете она сегодня одна, с утра все разъехались по делам. Искренний будничный тон и радовал, и озадачивал. Анна всё принимала как должное.

Петр благодарно кивнул, попросил не переключать звонки на его линию, если кто-нибудь будет его спрашивать, и прошел к себе. Анна хотела было успокоить его: ему давно перестали звонить. Но лишь всплеснула руками. Через несколько минут Петр вернулся и попросил приготовить ему кофе.