Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Он решил переехать на ферму в тот же вечер. Когда втроем они вышли к риге — из стоявшего в ней прицепа предстояло выгрузить какие-то ящики, — дядюшка Жан казался вдруг помрачневшим, не понимал, к чему такая спешка с переездом. А затем еще более странным тоном он стал уверять, что спать на ферме будет холодно, потому что «кухня» не отапливается с зимних холодов. Он предлагал дожить в шале оставшиеся пару дней, раз уж за них внесена оплата. Его снедала какая-то ревность.

Пока горец разгружал прицеп, сортировал, откладывал в сторону ящики, которые хотел увезти с собой сегодня же, Петр поднялся к джипу. Но даже оттуда до него доносилась перебранка между братом и сестрой.

Сестра опять ему за что-то выговаривала. Но и тот отваживался на упреки. «А я что, крохобор, по-твоему?!» — дважды повторил горец. Он упрекал сестру, по-видимому, в том, что она продешевила и этим поставила его в неприглядное положение, поскольку он брал за жилье гораздо больше…

Дом и двор всю ночь переполняли непонятные, едва слышимые шумы. Звуки доносились с улицы, из запертых спален, с кухни, из вентиляционных отверстий, шкафов, из-под кровати. Где-то рядом бухал собачий лай. Что-то скреблось в потолке, над самым изголовьем кровати… Поначалу Петр думал, что это мыши, пока не догадался, что звук доносится из голубятни. Именно на этом уровне верхней хозяйской террасы он видел по приезде что-то похожее на вольер.

Обклеенная светлыми обоями, которые изображали сплошное море фиалок, спальня была просторной и теплой. Мебель и здесь стояла старинная, добротная: ампирный платяной шкаф с ограненным фацетом зеркалом, овальный столик с бронзовой отделкой, две тумбочки с ночниками, а в углу, в дополнение к ним — торшер на черной чугунной ноге.

Усталость от бурного дня сковывала тело свинцовой тяжестью. Однако уснуть не удавалось. Стоило сомкнуть веки, как перед глазами всплывал вид на долину, каким Петр застал его, переехав на ферму затемно. Зрелище опять было незабываемым: рассыпанное в черной бездне марево бесчисленных огней, похожее на огромный тлеющий костер, напоминало что-то уже виденное, но поражало не меньше, чем в первый раз. Лежать в темноте с открытыми глазами оказывалось еще мучительнее. Тревожное ощущение чьего-то чужого присутствия поминутно нарастало…

Ему снилось, что кто-то стоит на пороге спальни. Высокий, в отсаженном набок отвислом берете, одной рукой облокотившись на длинную остроконечную палку, напоминавшую посох, а другой придерживаясь за косяк двери, этот кто-то осторожно заглядывал в спальню, как будто стараясь рассмотреть в темноте, кто лежит в кровати. Несмотря на свою загадочность, сон не был неприятен.

Когда на рассвете Петр растопил остывшую печку и, возвращаясь в спальню после горячего душа, задержался на пороге, внезапно осенившая его мысль даже не показалась ему странной. Тот, кто снился ему ночью, стоял на пороге именно в той же самой позе, в которой он сам оказался в данный момент — взявшись правой рукой за косяк и по пояс просунувшись в комнату. Вход в спальню получался как бы угловой. Пространство комнаты открывалось от входа вправо. И чтобы заглянуть к окну, в конец спальни, такая поза была наиболее естественной.

Петру не показалось странным и другое — то, что ночной силуэт был, видимо, исполинского роста. Заглядывая в спальню, приснившийся был вынужден пригибать голову; он же при своем росте метр восемьдесят три не доставал головой до верхнего косяка.

В следующий миг его взгляд остановился на двух небольших фотопортретах в застекленных коричневых рамках. На одном снимке был запечатлен мужчина в берете, лет сорока, с опущенными усами, одетый во что-то военное, судя по всему, в форму альпийского стрелка. На груди у него красовался орден в виде креста.

На другой фотографии — пара. Обоим лет по двадцать пять. Мужчина также в военной форме, но отличной от предыдущей. Шинель, на груди праздничный бант, на голове берет, горделивый, проницательный взгляд, те же усы, с броской прогалинкой на верхней губе, какие носил первый, на другом снимке. Женщина в свадебной фате поражала своим сонным, красивым лицом с тонким разрезом губ, с застывшей на них блаженной, но какой-то обреченной улыбкой, которая не вязалась с умным, спокойным взглядом светлых глаз. И именно по выражению глаз Петр узнал в ней свою хозяйку, мадам Фаяр.

Точно такой же берет, как и у мужчин на обеих фотографиях, был и у того, что заглядывал к нему во сне, с той лишь разницей, что был сдвинут набок.

В другой спальне стоял дубовый комод, на котором преследуемый волком фаянсовый олень был навеки запечатлен в фатальном прыжке через утес. Одна из картин в дешевой золоченой раме, висевшая над овальными старинными часами с инкрустированным циферблатом, приковала к себе внимание, да и показалась хорошо знакомой, — наверное, это была копия, — но Петр не мог вспомнить, где ее уже видел.