Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Голубоватая речушка, изображенная на переднем плане, уносила свои воды вдаль. Справа на берегу — девочка с корзинкой, сидящая верхом на лошадке. А рядом с ней, держась за седло, стоял мальчик, по несчастно-задумчивому виду которого было почему-то понятно, что он приходился девочке братом. Оба держали в руках по посоху. Оба обернулись на охотника с собакой — шляпа с пером, сюртук карминного цвета, ружье, голые икры под короткими панталонами, — который показывал им рукой в лесную чащу. По правому берегу виднелось спускающееся к реке пастбище, через которое пастух гнал на водопой двух коров и отару овец. Вдали чуть выше виднелся замок с терракотовой кровлей. А еще дальше, по левому берегу, на фоне горных склонов, просматривалось селение, над которым зависла стая птиц и плыли легкие светлые облака, окрашенные снизу предзакатной охрой…

Петр не мог оторвать от картины глаз. Всматриваясь в ее детали, он от души удивлялся тому, как на столь мизерном пятачке пространства могло уместиться такое количество всего. Пространство картины всасывало в себя, казалось, каким-то бескрайним миром, распахнутым в бесконечность, который не ограничен ни краями картины, ни, собственно говоря, замыслом автора. Поразительным казалось и то, что при взгляде на картину не возникало ни малейшей потребности искать в ней какую-либо скрытую символику. Полной значения она была и без этого, потому что достаточно было дать глазам немного времени, как взгляду открывались всё новые и новые подробности. А вместе с тем всё было насыщено каким-то простым смыслом, отличительным признаком которого и являлась, пожалуй, неспособность забыть увиденное изображение. В том, что забыть эту картину он никогда не сможет, Петр был уверен уже сейчас.

Аналогичное впечатление производила на Петра и другая картина, та, которая висела на кухне. Это был обыкновенный, непритязательно сработанный этюд, изображавший тот самый жилой дом, в котором он находился в данный момент. Вид открывался из сада, из точки, находившейся где-то за грядками, под тремя темными пихтами, возвышающимися за оградой. Картина была написана маслом и явно наспех, но выглядела как пастель, что, впрочем, не умаляло производимого эффекта. Проступала та же завораживающая простота и тот же естественный смысл, в каком-то первом значении, не требовавший от ума усилий, и забыть который было бы тоже невозможно…

Из-за ясной погоды прозрачный воздух был насыщен металлической, неприступной для глаз белизной и обжигал свежестью. Монблан открывался взгляду на фоне чистого, без единого перышка неба. Ослепительно-белые контуры исполина не умещались в поле зрения. Размеры его опять ошеломляюще увеличились, и, глядя на гору, охватывало странное чувство, что увеличилась она лишь в воображении. Поскольку, стоило установиться плохой погоде, стоило не видеть заснеженные склоны воочию день или два, как масштаб, в котором они открывались взгляду, слегка уменьшался, как бы сворачивался.

Соседние горные кряжи и даже склоны массива Черная голова, в обычные дни темные, проступали светло-серыми, нереальными контурами. Чистый бледно-голубой небосвод казался бездонным. Долина тонула в мутной дымке, словно на дне гигантского котла выпаривали остатки сошедших с гор талых вод. В зияющем пространстве мерцали крохотные вспышки. Подобно мелким алмазам они вспыхивали тот тут, то там у самого подножия склона, вдоль светлой полосы водоема. Левее пульсировала золотая цепочка. Она медленно передвигалась в направлении виадука. До сознания доходило с запозданием, что это всего лишь блеск стекол движущихся автомобилей…

В огороде Петр вдруг заметил незнакомого мужчину в джинсах и в голубом анораке. Стоя к нему спиной, незнакомец рылся в черной, свежевскопанной земле, но обходился таким скудным количеством движений, что его можно было принять за пугало, приходившее в движение лишь от дуновений ветра.

Петр решил, что это хозяин фермы, и хотел с ним поздороваться. Но стоявший на грядке повернулся к нему лицом, и Петр увидел мужчину средних лет с черной от загара физиономией и торчащим изо рта огрызком сигариллы. Вряд ли это был хозяин. Кто-то из домашних? Наемный рабочий?

Чернолицый малый тоже заметил чужое присутствие. Пробормотав что-то невнятное — в сказанном удалось разобрать лишь слово «болит», — он отвернулся и продолжал рыться в земле.

Через несколько минут в огороде появился некто пожилой, в одной клетчатой рубашке. С застывшей на лице вежливой миной старик прошагал к террасе, поднялся на нее как к себе домой и, с радостным предвкушением обтирая руку о выбившуюся из-за пояса рубашку, молча выставил перед собой ладонь для рукопожатия.

— Вы… глава хозяйства? — спросил Петр, приветливо глядя на жизнерадостного старика.

— Так точно. Глава всего! — с важностью ответил тот. — С печкой разобрались? Не холодно спать-то?

— Нет, отопление хорошее.

— Ну и слава богу… — Сверкнув железным зубом, старик усмехнулся. — Жанно тут не мешает?

Догадавшись, что так звали чернолицего малого, копавшегося на грядках, Петр вместо ответа улыбался.