Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Рисунки были выполнены на бумаге размером примерно в тридцать на сорок. Торопливо раскрашенные гуашью, все с одной и той же композицией, если, конечно, это можно было назвать композицией, поскольку во весь размер листа изображался лишь квадрат и ничего другого, — этюды представляли собой нечто пестрое, всех цветов радуги, но основных, не смешанных цветов. Большая часть рисунков была выполнена на бумаге с перфорированными краями, на каких-то служебных бланках. А под некоторые был использован настоящий рифленый торшон с отпрессованными краями.

— Бумагу я сам иногда ему покупаю, — пояснил де Мирмон, показывая на более яркие листы, которым он, по-видимому, отдавал предпочтение.

В этот момент я обратил внимание, что врач невольно сортирует содержимое папки на две части.

— Это всё старое… А вот эти теперешние, — продолжал де Мирмон раскладывать листы.

Врач заверил, что перед нами лишь часть всех рисунков, сделанных Петром за время пребывания в клинике. Он раскрашивал их будто бы сериями, по нескольку в день, и предавался своему хобби с неиссякаемым рвением.

Последняя серия этюдов заметно отличалась от общей массы. За хронологией нетрудно было проследить по датам, проставленным на каждом листе. Они были выполнены в смешанной, но при этом всё же монохромно-тусклой гамме цветов. Тон рисунков переходил из откровенно зеленого, елового цвета в неопределенно-серый или серо-зеленый. Выполненные с той же небрежностью, с обеих сторон бумаги забрызганные краской, этюды этой серии производили впечатление незаконченных. Но что-то необъяснимое приковывало к ним взгляд.

Трудно было судить о художественных достоинствах лежавших перед нами рисунков. Вряд ли всё это имело отношение к искусству. Но этюды не могли не производить впечатления. Поражало однообразие, какая-то идея фикс, совершенно явно проступавшая в повторяемости композиций. Глядя на них, у человека возникало ощущение, что всё загадочное и непонятное должно вот-вот рассеяться и что вдруг обнаружится какое-то простое объяснение.

Перед уходом, давая де Мирмону записать свой адрес, который он попросил у меня на всякий случай, я задал ему следующий вопрос:

— Скажите откровенно, вы думаете, что он серьезно болен? Я хочу сказать — действительно болен?

Де Мирмон помолчал, сделал непонятный жест и, холодно уставившись на меня, прочитал мне нотацию:

— Трудно смириться с такими вещами, когда это случается с близким человеком. Вроде бы не укладывается в голове. Я вас понимаю. Но нужно попытаться встать на место человека. Иначе мы не сможем ему помочь. А он нуждается в помощи…

В октябре того же года я получил через Мари Брэйзиер ошеломительное известие. Оно заслуживало того, чтобы она позвонила мне, что делала не так часто. И я не мог поверить своим ушам. Мари звонила, чтобы сообщить мне о том, что Вертягина больше нет в живых…

Он скончался в муниципальной больнице, в Монпелье. Смерть наступила в результате разрыва аневризмы. Как это нередко бывает в таких случаях, диагноз был поставлен с запозданием в несколько часов, поэтому предотвратить летальный исход не удалось.

День спустя, делясь подробностями, Мари рассказала мне, что среди личных вещей Петра найдены записи, часть из которых, первые несколько страниц, оказались написаны по-русски. Сама она бумаг не видела, но ссылалась на слова лечащего врача, с которым я однажды встречался. Обнаружив записи, де Мирмон будто бы показал их знакомому, преподававшему русский язык в университете, и тот сделал для него пробный перевод. Содержание записей де Мирмона якобы удивило. Помимо четырех страниц русского текста, в руки его попало еще два толстых блокнота, но они оказались исписаны уже ни на что не похожими каракулями. Обескураженный врач решил докопаться до какого-нибудь рационального объяснения. По словам Мари, «каракули» представляли собой целые страницы одинаковых завитушек, черточек и точек, сопровождаемых чем-то вроде пунктуации. Отдаленно «каракули» напоминали чуть ли не арабскую вязь…

Едва Мари заговорила о «каракулях», как во мне зародилась неожиданная мысль. Не были ли «каракули» русской стенографией, спросил я себя, припоминая, что когда-то в Москве Петр пытался изучать скоропись…

Мари пообещала поделиться этим соображением с врачом. И не прошло недели, как я получил от психиатра бандероль, содержавшую подшивку ксерокопий — копии блокнотов Петра.