Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

«Ей казалось, что у нее было две судьбы, что вся ее жизнь была рассечена на две равные половины. Одна половина всецело принадлежала ей и не вызывала ни у кого ни малейшего интереса — это была жизнь чужого ей человека, к которой она испытывала смесь жалости и симпатии, пусть даже с оттенком чего-то возвышенного и патетического. Другая половина принадлежала всем, кому угодно, любому, кто пожелал бы ею воспользоваться, но сама она не испытывала к ней интереса. Обе же части, совмещенные воедино, порождали странное ощущение взаимопоглощения, пустоты, отсутствия себя самой, ощущение какой-то изнанки, а не целого, колючее ощущение хаоса, бесполезности, чувство неверия ни в любовь, ни в то, что миром людей правит что-то человеческое, чувство, что во главе всего стоит попросту Случай.

Жить так дальше было немыслимо. С этим чувством невозможно было прожить и пяти минут. С этим чувством невозможно было ни пить, ни есть, ни ходить, ни сидеть, ни отправлять свои потребности. Не имея прямого смысла, не имея веры, что каждый прожитый день мог представлять собой что-то иное, помимо очередного, вычеркнутого из жизни куска времени, тогда как вести подсчеты приходилось уже не днями, а годами и даже десятилетиями…»

После сборника статей Вольтера Петр наткнулся на томик Николая Кузанского, который поначалу его очень увлек, но оказался настолько трудным для восприятия, хотя и по-настоящему захватывал, что пришлось его отложить и взяться за другой — за томик Плотина, которого Петр читал давно, в молодости.

Чтение Плотина, впервые дававшееся ему с подобной легкостью, тоже оказалось непростым. Без навыков к абстрагированию мысли, при постоянном приземлении мыслей на конкретный жизненный контекст, чтение такой книги могло навевать лишь тяжелые мысли, несвоевременно заставляло задумываться о том, что смысла лишено всё — знание и само чтение. Но всё же именно книги общего содержания, и необязательно философские, оказались наиболее адекватными его внутреннему состоянию.

Поначалу он едва ли по-настоящему вникал в то, что читал. Он опять и опять ловил себя на мысли, что только что думал о чем-то постороннем, и не мог вспомнить строк, по которым только что пробежал глазами, а бывало, что и понимал смысл каждой строки, но не мог ухватить умом главного, не мог обобщить прочитанное. Когда же он откладывал книгу, он не мог думать ни о чем другом, кроме как о прочитанном. Петр впервые читал все эти книги с таким увлечением и, как бы то ни было, всё же с легкостью, чему и сам не переставал удивляться. Он удивлялся тому, с какой легкостью глаза осиливали каждую строку текста, с какой легкостью удавалось мгновенно вникать в смысл написанного. Этот смысл раскрывался перед его глазами словно скорлупа спелого ореха от легчайшего нажима пальцев…

В те же дни прибавилась новая неприятность. Далл’О официально известил о прекращении своей садовнической деятельности. Старик решил уйти на пенсию, возраст позволял ему это сделать уже давно. Он работал еще в трех домах поблизости и у всех прекращал работу одновременно.

К этому дню Далл’О успел закончить всё самое срочное: закончил стрижку газонов, проветрил их почти по всему участку и даже успел подрезать у входа «Офелию» и чайную розу, которая цвела в этом году как никогда обильно и которой Петр обещал заняться сам, но так этого и не сделал. Далл’О назначил себе последний рабочий день. Они договорились, что он приедет в субботу, в свободный у Петра день, чтобы дать ему последний напутственный инструктаж…

Далл’О приехал в Гарн за полчаса до назначенного времени. Выглядел приодетым: на нем был темный пиджак, в котором Петр его еще ни разу не видел, светлая сорочка, черные туфли, в глаза бросались роговые очки, явно выходные.