Звёздные часы

Следим за ходом чужих жизней, между прочим уделяя время своей. Ценим то, чего у нас нет, роняя в пыль под ногами имеющееся, на которое прочие заглядываются со стороны. Круг пороков, как колесо обозрения, с которого никак не удаётся сойти. Ибо проплачен жизнью билет на этот аттракцион, и возврату не подлежит.

– А можно?..

– Можно!

– Но ведь ты даже не дослушал…

– Хороший человек не в состоянии возжелать ничего преступного или постыдного!

– Ох, как ошибаешься ты…

– В любом разе, – он поймёт, что совершил, и именно этим утвердит свою сущность. Нельзя пройти и не оступиться ни разу.

– Ну, если только так…

Отточия оттачивают наш разум. Дают время осмотреться, вовремя прервать начатое, бросить, и уйти в сторону, в свою, за которую не будет стыдно, ни перед кем.

Рождество в Париже

-А чем Рождество в Париже приятней?

–Разговорами, вестимо.

October 30th, 2008

На сквозняке ночи просыхает сумеречная, выцветшая уже от времени акварель облаков. Кое-где по краям свисает бахромой холст – тканый плат мгновений ушедшего дня, он путается в кроне леса, тянется, цепляет за сучья и рвётся… В раму б его, – да чем оградить, огранить, ограничить его содержанье? Как понять, в чём начало и где признак скорого конца? А коли заправить в пяльцы, – так и сомнёшь по краям, не загладить ничем.

Крутится шарик земли, словно юла. День и ночь, день и ночь. Не разобрать подчас, – то ли время тянется так долго, то ли слишком скоро мелькают дни.

Бывает, придёт фантазия отыскать эту грань, рубец заживающей раны просвета меж днями; причину, по которой они не вместе. Стараешься не спать, сдерживаешь роняющие себя веки, и кажется даже, что вот, жив ещё вчерашний день! А, едва прикроешь глаза, не уследив, – так и нет его, минул, пропал, сбылся.

Очи насилу разомкнёшь:

– Где я? Зачем мы здесь?!

– Чтобы в тайне от себя самих приумножать добро!

– Да я бы скрывал от своей левой руки поступки правой, когда б посчитал, что делаю что-либо необыкновенное, выступающее из ряда вон, или того, чего мне пришлось бы стыдиться очень.

– Рисуешься. Зарабатываешь себе славу…

– Зачем мне это? Просто живу так, чтобы сердце меньше болело за других.

– Я тебе не верю.

– Понимаю, но, видишь ли, мы оказались здесь не с тем, чтобы прятать добрые дела и намерения, но для того, чтобы прочувствовать мнение со стороны, а своё отстоять, не делая больно никому. Иначе, – жизнь превратится в битву!

– Так это битва за любовь, а не против нее!

– Это одно и тоже, любая борьба – страдание.

– Но ведь есть же что-то такое, чего ты стыдишься? Не может не быть!

– Конечно!

– И?.. Где оно?!

– Я могу рассказать, но лишь тому, кто готов поровну разделить эту трудную ношу со мной. По-другому – не имеет смысла. Пущенная по свету, её тяжесть увеличится во сто крат. К чему мне такое?

– Ну, а если кому-то просто интересно, и он хочет расспросить?

– Меня? Обо мне? Зачем?! Это моя жизнь, и только я сам вправе выбирать – что отдам на поругание чужого суждения, а что приберегу для собственного.

– Не понимаю…

– Пренебрежение к человеку начинается с небрежения64 себя.

Для того, чтобы понять обиду, бывает довольно вздоха, а для разумения хорошего нужно время! Только вот, есть ли у нас оно…

Тупик

Едва зной ослабил хватку, как струйками, по-семейному, и каплями, по-одному, народ начал наполнять лужицы дворов и ручейки аллей. Вышли погулять и мы с Наташей. Мы ещё не были вместе, но уже не казались одинокими, так как соседи всё чаще видели нас вдвоём. Я встречал её у больницы, где она работала медсестрой, и провожал до подъезда, а потом заходил в свой, они были совсем рядом. Даже комнаты, в которых мы жили, находились на одном этаже, по обе стороны одной и той же стены. По утрам мне было слышно, как мать строго, неприятным скрипучим голосом выговаривает Наташе за что-то, а та кричит ей в ответ и после плачет громко и горько. Каждый раз хотелось постучаться в стену, а после и в дверь, и прижать девушку к себе, раз и навсегда, но… тогда бы она поняла, что я – невольный свидетель её печалей, и наверняка оттолкнула бы меня. Поэтому, я терпел, выжидая время, чтобы объясниться. Я бы не хотел иметь такую тёщу, но девушка мне очень нравилась.

Наташа была невысокой и хрупкой, едва могла сдерживать в себе непримиримый, принципиальный характер и до рыданий боялась матери. А я… Я – просто старался находиться рядом с нею.

Дом, в котором мы жили, располагался на самом краю города, у леса, поэтому, в поисках уединения, нам было достаточно просто выйти со двора.

В тот вечер заря засветила негатив леса так, что глазам стало больно следить за тем, как солнце, зажмурившись крепко, роняет себя за горизонт. Подобным же манером бывает невыносимо оглядываться назад, обвиняя себя в неумении понять простых вещей, что годы спустя делаются очевидными.

– Хотя… говорили же нам, растолковывали, что к чему: и бабушки, и те, которые с горечью отмечают наступление сумерек или заката собственный судьбы… – принялся умничать, ни с того не с сего, я.

– Замолчи! Не говори мне о таких страшных вещах! – попросила Наташа.

– Ладно, прости, больше не буду.