101 разговор с Игорем Паниным

– Да, верно. И, кстати, я думаю, что было и какое-то обратное влияние. Его достижения были столь замечательны, что, конечно, я как-то обращал на это внимание. Да и по-человечески мы были очень близки друг другу, нас волновало одно и то же. Ну, если люди встречаются шесть раз в неделю, то чего уж тут… Но я уверен, что до его отъезда из страны я гораздо больше на него влиял, чем он на меня. А сказать, конечно, могут что угодно.

– А у вас нет чувства досады, может, небольшой зависти к нему? Он получил «нобелевку», прославился на весь мир, а вы, его учитель, остались как бы в стороне…

– Нет, поверьте. У нас просто разные судьбы. Он был, наверное, более решительный человек, чем я. Именно я привёз его в Москву, когда на него начались гонения. Пытался его как-то «отмазать». У истоков этих гонений стоял человек, которого я очень давно и хорошо знал. Некто Яков Лернер. Он и был инициатором суда над Бродским. Этот Лернер в своё время положил на меня глаз, пытался преследовать. Именно с его подачи меня исключили из Технологического института. Лернер был очень любопытной фигурой – жуликом, авантюристом, самозванцем, – и всё это при советской власти. Негодяй, мерзавец, который обманывал в том числе и советскую власть, был уголовником, его дважды или трижды судили и сажали. И когда он стал подыскивать себе вот такую «жертву», а в то время как раз появились указы Хрущёва о борьбе с тунеядством, то он первым делом заинтересовался мною. Но я тогда работал инженером на заводе – трудно было меня обвинить в тунеядстве. Но потом он нашёл такую, как ему казалось, идеальную фигуру в лице Бродского, который на тот период действительно нигде не числился по работе. Хотя я и видел его трудовую книжку – он работал во многих местах, но очень короткие промежутки времени.

– Но он же на суде потом говорил, что занимается переводческой деятельностью.

– У него были какие-то договора на переводы с издательством «Художественная литература» в Москве. Но эти договора, как оказалось, его не спасли. Всё уже было решено на уровне Ленинградского обкома. Я Иосифа увёз «от греха подальше» в Москву, и он поселился у Ардовых. Потом он переехал в Переделкино и жил тут на даче у Комы Иванова. И в это время случается драматическая история, когда его дама или невеста, как её ни назови, Марина Басманова уходит к нашему общему приятелю Дмитрию Бобышеву. Узнав об этом, Бродский пришёл ко мне и попросил денег на билет до Ленинграда. Я прекрасно помню этот день – 1 января 1964 года.

Я жил тогда в Москве, учился на Высших сценарных курсах. Я уже работал в кино, деньги у меня были, я ему вообще много денег давал в ту пору, как и он потом мне немало присылал из эмиграции. Я ему говорю: «Ося, я могу тебе дать хоть на 10 билетов, но тебя в Ленинграде немедленно арестуют». На что он ответил: «Ты знаешь, нельзя отклоняться от судьбы. Вот если я сейчас буду жить в Москве и пущу всё, что происходит в Ленинграде, на самотёк, судьба может от меня отвернуться. Надо поехать и расхлебать свою кашу». И он поехал, и его арестовали. А дальше – суды, психиатрическая экспертиза, ссылка в Архангельскую область. Потом уже известность, эмиграция, «нобелевка». Как можно завидовать? У каждого своя жизнь, которая складывается из многих обстоятельств.

– А вы никогда не хотели эмигрировать?

– Тот же Иосиф был очень приспособлен для отъезда. У него было отличное чутьё иностранных языков, чего у меня совершенно нет. Он же потом писал на английском эссе и, что поразительно, стихи. Он выехал с большой политической легендой. Ему уже было уготовано место в Америке. А я никогда и не думал об эмиграции, не предпринял для этого ни одного шага, хотя из моего круга уехало где-то 80 %. Когда я впервые приехал в Америку на пару месяцев, Бродский очень хотел, чтобы я там остался, и он мне подыскивал работу в каком-нибудь университете. Но я не остался, не та среда. Там везде русские микроколонии есть, но…

– А Брайтон?