18

– Пятьдесят, – честно говорю я, – ровно столько я сейчас потерял.

– Мне кажется, – Лена вновь берется за чай, – мне кажется, что ты только себя считаешь пострадавшей стороной, а я вроде как твое наказание. Ты правда именно так смотришь на то, что произошло между нами?

– И да, и нет, – отвечаю я.

Я подхожу к мойке и принимаюсь механически мыть тарелку, вроде енота, полощущего в мутной от песка реке все, что ему попадается в лапы. Иногда я жалею, что не приобрел привычку грызть ногти.

– Я тоже страдаю, – говорит Лена у меня за спиной, – но ты… ты просто опасен. Ты считаешь себя вправе в любой момент надругаться над моей мечтой о детях и нормальной жизни.

Я неожиданно думаю о пистолете, лежащем в прихожей. О невидимой смерти, спрятанной в сумке от фотоаппарата.

– Почему ты такой плохой? – спрашивает Лена. – Знаешь, кто ты? Ты человек, который страдает от самого себя, и другим вокруг тебя тоже плохо.

– Это потому, что никто никогда не говорит мне, какой я хороший, – отзываюсь я тихо.

Лена глубоко вздыхает, как ребенок, который наконец успокоился после долгих слез. Я ставлю безукоризненно отмытую тарелку в сушилку. Все эти устройства прежде должны были экономить мое время, которого теперь так много осталось в прошлом.

– Возможно, такова твоя судьба, – задумчиво произносит Лена, – я тут ни при чем.

Я пожимаю плечами и смотрю в глубину прихожей. По правде говоря, я не верю в судьбу. Возможно, только смерть превратит мою жизнь в судьбу.

Мы молчим минуту, а может две, слушая, как кошки затеяли вечернюю беготню. Они играют в охоту, больше не умея играть ни во что другое. Подстерегают друг друга в темноте, волнуясь и замирая.

– Я заберу одну из них, хорошо? – спрашивает Лена.

– Ага, – говорю я. А что тут еще скажешь.

Лена допивает чай и ставит чашку с негромким стуком. Как же мы попрощаемся теперь? Чем мне остановить ее?

– Я думал недавно, на кого были бы похожи наши дети, – говорю я хрипло, – если бы они у нас были.

– Ты опять врешь, – грустно говорит Лена и вдруг добавляет. – Я тебя понимаю, когда кому-нибудь врешь и он тебе верит, создается впечатление, что ты неуловим. Поэтому ты так долго чувствовал себя в безопасности со мной. А теперь у тебя нет этой уверенности, так ведь?

– Так, – говорю я, – и не так.

Кошка, негромко мяукая, приходит к нам. Она устраивается на корытце с гигиеническим наполнителем и замирает, глядя в одну точку между тонкими швами метлахской плитки. Гигиенический наполнитель тоже должен был экономить мое время на уборку. Когда-то я заново придумал для себя теорию об эквивалентности денег и минут и старался жить, следуя этой идее. Я чувствовал, что каждый день немного умираю на работе, когда даже мои мысли мне не принадлежат. И я считал справедливой возможность купить немного времени на те деньги, что получал за свой труд. Так я стремился к балансу. Деньги были вроде аккумулятора моих потерянных дней. И я надеялся, что когда-нибудь открою этот волшебный ларец и достану из него свою жизнь, которую откладывал на потом.

Но одиночество все переворачивает с ног на голову. Дни без Лены – это совсем другие дни. И таких дней все больше, и это время становится все длиннее, как предвечерние тени в ранних сумерках. И в конце концов ее облик будет поглощен мраком.

– А что, если все не так? – спрашиваю я.

– Что не так?

– Все. Что, если я действительно пострадавшая сторона?

– Но ты пострадал, потому что сначала страдала я…

– Нет, – говорю я, – я не это имею в виду. Тебе почему-то легче сейчас, чем мне, вот в чем дело. Мне кажется, что ты ушла не просто так, а к кому-то. А я остался один.

– Это неправда, у меня никого нет сейчас, – говорит Лена, но на ее губах вдруг появляется странная улыбка. Ей словно приятно мое предположение.

– Все равно это ничего не значит теперь, – говорю я жалобно, – просто скажи мне правду.

– Я одна, и ты один, – качает головой она, – конечно, так будет не всегда, а чего ты хотел, а?

Улыбка слетает с ее губ, но появляется в глазах. Я слежу за ней, как кошка за колышущимися тенями на стене.

– Все, я пошла, – говорит Лена. Она встает, но несколько секунд не двигается с места. Самодовольство на ее лице сменяется задумчивостью.

– Я так и не понял, как надо жить, – бросаю я ей, – а ты?

Она идет в прихожую и торопливо надевает босоножки. Тугая шнуровка крепко схватывает ее белые икры. В метре от нее лежит пистолет, никому не видимый, но все равно опасный.

И холодный.

Я ковыляю следом, чувствуя себя безнадежно старым и больным. Лена выпрямляется и сдувает упавшие на лоб волосы. Запах ее дыхания долетает до меня.

– Ну, пока, – говорит она немного виновато.

– Пока, – говорю я, разрываясь от жалости к самому себе.

Я всякий раз с такой болью переживаю каждый новый ее уход. И это странное опустошение, как будто вакуум в сердце, похожее на то, что переживаешь, когда идут титры. Одна из самых странных по эмоциональности частей кино. Если оно хорошо поставлено, то титры совпадают с катарсисом. Это даже хороший вкус, я бы сказал.