18

Боров укладывается набок, Юля пытается укрыть его, но он сучит ногами, задирая плед.

– Жарко, – говорит он, забываясь своим теплым как молоко сном. Юля садится рядом, целомудренно укладывая складки юбки между коленями. С золотистыми волосками мне ее ноги нравятся больше. Я пытаюсь рассмотреть, есть ли желтизна в ее глазах.

– Если двигаться героином при активной форме гепатита, то можно сдохнуть, – вдруг говорю я ей.

– Он немного, – она засовывает руки между колен еще глубже, – он в основном нюхает, так, как все.

Я киваю на открытую балконную дверь и смотрю вопросительно и нежно, чтобы Юля послушалась и пошла. Она понимает мой намек и выходит, а я за ней.

Внизу шелестит пыльная листва, ветер делает свой первый вдох, как новорожденный. Я тоже глубоко вдыхаю горячий воздух, который, наверное, добрался до нас из самой Африки. Мы с Юлей переглядываемся, как обмениваются взглядами восемнадцатилетние, гуляющие по летним улицам, спешащие по своим. Всегда обмениваются, но иногда – встречаясь глазами, а иногда – нет.

– Ему нужно в больницу, – говорю я, оглядываясь на дверь в комнату, – гепатит не лечат героином. Ты уверена, что не заразилась?

Вместо ответа Юля вдруг пытается меня поцеловать, но я отшатываюсь, наверное, даже слишком резко, чем следовало бы. Она тут же обижается, ее женское эго царапнул мой страх.

– Больная или нет думаешь, да?

– Да, – говорю, наверное, так я и думаю. А что мне еще остается думать?

– У нас с ним сейчас почти ничего нет, – говорит она, глядя вниз. Там растут абрикосы, еще не выносившие свои плоды нежного цвета.

– Почти ничего такого, – снова повторяет она, чтобы я наверняка понял. – Я каждый день проверяю глаза, они нормальные.

Я вспоминаю про дерьмо Борова, белое, как глина. Публично признаться, что у тебя нет секса – это подвиг своего рода. Я благодарен Юле за такой маленький опыт. Бедная она, бедная. И на этот раз у меня нет никаких сексуальных фантазий на ее счет.

– Как ты думаешь, ты бы стала интереснее, если бы изменила ему со мной? Прямо сейчас? – говорю я, легко касаясь ее загорелой по локоть руки.

– Интереснее?

– Ну, да. Как женщина.

Юля задумывается, по-прежнему глядя вниз, на зреющие под солнцем абрикосы. Она думает о себе как о женщине, и чем больше думает, тем сильнее в ней жалость к самой себе.

Большая черная птица, наверное, грач, опускается вниз, широко раскинув крылья, словно готовясь обнять всю землю. Я бы мог убить их всех в этой вонючей и душной квартире, подарив досрочный покой и возможность начать все с начала. В следующий раз. В другой жизни, не похожей на эту.

– Юль, – слабым голосом зовет Боров за нашими спинами. Юля тут же оборачивается и бросается к нему. Должно быть, она – просто его жена милосердия.

Я медлю несколько секунд и пока не иду следом. Я провожаю взглядом провода, равномерно бегущие от столба к столбу, и вспоминаю, какое сильное впечатление почему-то производило на меня зрелище линий электропередачи, исчезающих в степи где-то за горизонтом. Словно кто-то расставил по этим просторам много маленьких эйфелевых башен. Я смотрел тогда на эти бесконечные провода, повисшие между землей и небом, и чувствовал себя таким одиноким.

И таким счастливым.

Когда я наконец возвращаюсь, Юля и Боров сидят рядом на диване, прижавшись друг к другу, как птички на холодном ветру. Стала бы она ему интереснее, изменив со мной или с кем-то еще? Интереснее как женщина…

– Антош, можно я возьму немного у тебя, а? – ласково спрашивает она, лаская высохшую желтую руку.

– У меня же м-мало, – Боров отодвигается от нее, но она не отпускает его, – на пару дней всего, а п-потом опять н-нужно будет мутить.

– Ну, пожалуйста, – просит она, – только одну дорожку, можно?

– А-а, – машет рукой Боров, окончательно освобождаясь.

Юля на цыпочках подходит к шифоньеру и достает небольшой квадратик фольги. Она сыплет на телефонную карточку сначала немного серого порошка, потом добавляет еще, оглядываясь на Борова. Но он не смотрит на нее, завалившись на бок, медленно трет виски и переносицу. Глаза закрыты, ввалившиеся глазницы как страшное двоеточие на желтом изможденном лице.

Юля быстро делает дорожку длиной в три четверти спички, руки у нее чуть дрожат, она садится на краешек стула, выпрямив напряженную спину.

– Ты точно не хочешь? – спрашивает она, опуская ресницы на белую дорожку.

– Меня от него тошнит, – говорю я.

– Значит, не любит тебя героин. Повезло тебе, – она наклоняется и делает вдох.

И белое сияние, яркий полдень, забирает ее с собой.

Я, скрестив на груди руки, возвышаюсь посреди комнаты. Похоже, не складывается у них жизнь, не будет теперь ни Петербурга, ни даже скромного счастья дочери пожарного и учительницы.

Смог бы я их спасти, их и подобных им? Раскинув руки на краю обрыва, подставив лицо солнцу и ветру? Я чувствую в себе иногда такое желание – помочь молодым и красивым, удержать их, подобно герою Сэлинджера, над пропастью во ржи. И в последние дни это желание все сильнее, а мое бессилие все выше, как темный еловый лес на холме.