18

Рано утром я решаюсь навестить родителей. Я приезжаю к ним на окраину, где они пару лет назад построили дом с видом на сухую степь. Огорченное, но не осуждающее лицо отца действует мне на нервы, я чувствую себя виноватым. Меня умиляет и огорчает та радость, с какой родители встречают меня, когда я захожу к ним. Они стареют, а я, наверное, – это все, что у них есть.

Впрочем, я очень благодарен им, что они, в отличие от многих стариков, никогда не жалуются на здоровье. А ведь когда люди начинают говорить о своих желудочно-кишечных заворотах и спазмах, они делаются столь же маловосприимчивы и неумолимы, как и те процессы, которые они описывают.

Они все знают о нашем разводе и, наверное, догадываются о том, что творится со мной в эти дни. Но они все равно не знают всей правды, и оттого, что я их немного обманываю, они кажутся мне детьми. И потому вызывают жалость.

Первой меня встречает мама. Она всегда делает это одинаково, молча обнимает и гладит по спине, как будто я вечером отправляюсь на далекую войну и уже, наверное, не вернусь назад. Потом настает очередь отца. Он пожимает мне руку, чуть отставив в сторону мизинец. После того, как он несколько лет назад упал с лестницы, чуть не свернув шею и не сломав позвоночник, его правая кисть перестала сгибаться до конца. И я понимаю, что она уже не сожмется до самой смерти.

– Привет, сынок, – говорит он, и на его лице появляется то самое огорчение, которое пробуждает во мне иррациональное чувство вины.

– Нормально, па, – говорю я, – да все нормально, не беспокойтесь обо мне, еще, может, все наладится.

– Голодный? – спрашивает отец, – ты завтракал? У меня мясо замариновано, может, шашлыков?

– Я не хочу есть, – я мнусь на пороге, – мне как-то не очень хорошо. Я просто хочу посидеть с вами.

Мама смотрит на меня с тревогой. Я знаю, она хочет увлечь меня в ванную и вымыть мне руки, и высушить их своими волосами, или что-то вроде того, но простое счастье детских лет безвозвратно обесценено годами ядовитой самоиронии.

Я улыбаюсь им, чтобы они не думали о плохом. Хватит и того, что я беспрестанно думаю об этом. С другой стороны, может, и здорово было бы поесть чего-нибудь домашнего, мне уже осточертело питаться мясными и соевыми полуфабрикатами и порошковым пюре.

– Не сутулься, – говорит мне отец вслед, провожая меня на кухню, – выпрями спину, сынок.

Мы садимся за большим столом с чистой скатертью. На голубом блюде лежит несколько яблок, которые я никогда не ем. Отец берет со стола газету и, вытянув руки, издалека изучает заголовки. Я наблюдаю за его дальнозоркостью, и чувство вины возвращается ко мне снова.

– У тебя такие круги под глазами, – осторожно говорит мама.

– Я не высыпаюсь в последнее время, – я прислушиваюсь к ветру, гудящему в оконных рамах. Здесь, у самой степи, ничто не мешает его полету.

– Тебе в отпуск надо, пока лето, – говорит отец, – у тебя черт знает что, а не жизнь сейчас.

Он пытается сдержать свое раздражение, они тревожатся обо мне, а я ничем не могу облегчить их участь.

Отпуск, отпуск. Мне вспоминается моя прежняя работа. Когда кто-нибудь приходит из отпуска, все окружают его, заглядывая в глаза и пытаясь отыскать там счастье. Ну, как ты? Тебе хорошо? Отдыхаешь? И он говорит им, что да, хорошо, и отдыхаю, и вообще встаю поздно. Офисные страдальцы облегченно вздыхают, услышав привычные слова.

А я смотрю на них и думаю, что в жизни их пустота, но они винят в этом работу. В том, что не живут так, как хотят, в том, что у них нет денег и нет счастья, в том, что вечернее время предсказуемо и нагоняет телевизионную тоску. Они выходят в отпуск, но так и не уходят далеко от дома, как кошка не пускается в дальние странствия от знакомого подвала. Их быстро догоняет скука, но, чтобы не сойти с ума, они твердят себе, что отдыхают, что в отпуске жизнь течет не к смерти, а в какую-то другую сторону.

– У меня сейчас новая работа, – говорю я, чтобы перевести разговор на иную тему. – Новая… интересная работа, правда. На нее надо много времени. Пока я пишу, я не думаю про Лену и про все это.

– Только надо так, Стас, – говорит отец, опуская газету, – если расходитесь, то расходитесь. И все. Вся эта беготня друг к другу… Я этого не понимаю.

– Вы же никогда не расходились, па, – бормочу я, – вот ты и не понимаешь.

– Если вы даже помиритесь на время, все равно это ничем не кончится хорошим.

Я пожимаю плечами и прячу глаза.

– Ты еще молодой, – говорит мне мама. Она подходит сзади и гладит мои волосы и плечи. – Тебе нужна девочка, которая в десятом классе учится. Мне всегда нравились мужчины старше.

– По-всякому бывает, ма, – отвечаю я, но что-то мне подсказывает, что она отчасти права. Может, мне правда нужно найти какую-нибудь пигалицу и объяснить ей все, что знаю сам? И про то, что времени остается все меньше и меньше, и про то, что когда кому-нибудь врешь, и он тебе верит, создается впечатление, что ты неуловим, и про то, что нет никакой судьбы или призвания, а есть лишь наши тела, одинокие и горячие.