18

Я снова смотрю, как далеко отец держит газету, как он щурится, как изменилось и постарело его лицо. Мама обнимает меня за плечи.

– Тебе же нельзя жить одному, – говорит она, – тебя же заносит сразу.

Да, да… Я внутренне поддакиваю их осторожным словам. Я ведь тоже хотел, чтобы у меня была семья и красивые умные дети, чтобы сгинуло наваждение всей этой нелепой и чадящей жизни.

– Я работаю на выборах, – говорю я родителям, отвлекая их от тревожных мыслей. – Вы знаете нашего кандидата? С чего начинается Родина? Настоящий мужик, не трепло…

Отец хмурится, а потом расплывается в улыбке.

– Я не знаю, конечно, – говорит он, – но вроде бы правда нормальный мужик. Хорошее впечатление производит. Работает… И про землю он хорошо говорит, про природные ископаемые.

Мне хочется объяснить, что все это ложь, что нет никакой социальной справедливости и заботы о ближнем, а есть лишь фантазии нескольких креативных подонков вроде меня. Хотя, как знать, если бы мне кто-нибудь чаще говорил, что я хороший, все могло бы быть по-другому.

– Он никакой не патриот, па, – говорю я, – это все мы придумали для него. Все, что он говорит, и все, что о нем пишут. Но это даже не важно. Другие не лучше. Голосуй за него, если тебе нравится.

Я решаю, что отцу поздно что-то объяснять, да и не нужно. Я лучше их пожалею, как детей, не знающих всей правды.

Ветер надувает льняные занавески, и отец идет закрыть форточку. Он берется за раму, и его правая рука не сжимается до конца. Это бессилие близкой старости так явно показывает себя, что мне делается грустно.

Мама ставит передо мной белое блюдо с тремя сосисками. Ошпаренные кипятком, они вспучились и напоминают толстые бедра. Я втыкаю в них вилку, и белесый горячий сок пузырится в отверстиях.

– Я не хочу есть, ма, – говорю я, – я немного, сколько смогу, ладно?

– Господи, конечно, сколько сможешь. – Она кладет рядом со мной сложенную вчетверо красную салфетку. Я машинально вытираю о нее совершенно чистые пальцы.

– Надо же, как погода испортилась, – восклицает отец, глядя на низкие облака, стремительно движущиеся по утреннему небу. Похоже, будто весь мир стоит на месте, а дом плывет, словно корабль.

– Но я лучше себя чувствую, когда жара спадает, – добавляет мой старик.

– Я тоже, па, – говорю я, – я тоже…

Пару минут мы молчим, я жую сосиски, а родители наблюдают за мной. Деликатно, так, чтобы я не заметил, но я все равно все замечаю. Я вытираю губы красным и долго мну в руках нежную бумагу, сделанную из отходов. Похож ли я на них? Кого они видят во мне, когда смотрят вот такими полными любви и сострадания глазами?

Я отодвигаю от себя тарелку.

– Пап, мам, – говорю я вдруг дрожащим голосом, – а что бы вы делали, если бы я… умер?

Секундная пауза повисает в воздухе, как ранняя паутина в лесу. Мама берет одно яблоко с блюда и чистит его ножом. Кожура ниспадает ровной спиралью, у меня никогда так не получалось.

– Если бы я умер? – тихо повторяю я, смущаясь и чувствуя, что лучше бы я выругался при них матом.

– Не знаю, – говорит отец. Он думает некоторое время, но не находит лучшего ответа.

– Ты такой красивый, Стасик, – искренне говорит мне мама, – у тебя все есть, женщина сама появится. Твои невесты еще, должно быть, учатся в школе, потерпи немного.

– Я могу терпеть и много, – говорю я абсолютно серьезно, – я недавно научился.

Я встаю из-за стола, у меня почему-то дрожат ноги. Молча ухожу в ванную, открываю воду и долго смотрю на себя в зеркало. На самом деле, мне совсем не восемнадцать… И даже не девятнадцать. Мне уже хрен знает сколько лет, а я все никак не могу распрощаться со своей юностью, все сомневаюсь, стоит ли, нужно ли?

– Ты такой красивый, Стасик, – звучат у меня голове мамины слова.

– Неправда, – бормочу я так тихо, что никто не слышит моих странных слов, – неправда, я больной психопат.

Я закрываю воду и машинально вытираю о желто-голубое полотенце совсем сухие руки. Ноги у меня по-прежнему дрожат, словно я очень испугался чего-то и никак не могу прийти в себя. Здесь, в этом доме, я по идее должен бы чувствовать себя ребенком. Но меня лишь мучает чувство вины перед моими несчастными родителями, и не более того. Я не стал для них никем – ни оправданной надеждой, ни осуществившейся возможностью, ни обетованным счастьем.

А теперь еще и не могу им сказать всей правды и, по большому счету, вообще не могу им сказать ничего стоящего, ничего настоящего.

– Алло, девушка? – говорю я в горячий, насытившийся моим теплом телефон, – мне нужно такси на улицу Роз. Дом 29. Мой номер 8-918-879-98-32.

Я выхожу на кухню и останавливаюсь в дверном проеме. Родные лица обращены ко мне справа и слева. Как же я стал таким, как я стал?

– Я поеду, – говорю я, – я просто на минуту зашел, я даже есть не хотел.

– Жаль, – говорит отец, – у меня мясо замариновано, сейчас бы сделали шашлыки во дворе. Это недолго.

– Там ветер, па.