18

Руслан тоже готовит себе дорожку. Гвоздь берет Тамару за руку и притягивает к себе. Он щупает ей грудь, стараясь возбудиться.

Я отворачиваюсь и ухожу в ванную. На фанерной, кое-как сколоченной полке над унитазом хранится дюжина пачек недорогих прокладок. На стене, изъеденной черным грибком, висит тонкая кишка кружки Эсмарха. Я достаю из кармана свой квадратик фольги и минуту смотрю на сероватый порошок внутри. Потом высыпаю его в унитаз и мою дрожащие руки.

Вот так.

Я прислушиваюсь, как завывает ветер в вентиляционном канале за пластиковой решеткой. Ветер из Африки, или из Средиземноморья, или просто из Калмыкии, кто знает. Потом в ванную заходит Руслан и открывает воду. Он садится на край и поднимает на меня крысиные точки потускневших глаз.

– Ну, че? – спрашивает он. – Ты, как?

– Нормально, – говорю я, чувствуя, как что-то неведомое и страшное волнует мою кровь. С чего я вообще взял, что можно всю жизнь жить ожиданием счастья и радости?

Адреналин проникает в мои ноги, делая их чужими и бесчувственными. И я снова иду на чужих ногах мимо картины с благообразными людьми, оставленными в награду в раю. Может быть, в той самой долине, откуда прилетел этот ветер.

Простите меня, о люди, о звери! Будьте, как дети, поймите и простите меня!

На кухне уже начинается оргия. Тамара сосет Гвоздю его вялый член, а Вадик без особого интереса трет ребром ладони между худыми бедрами шлюхи.

– Ложись на стол, – говорит он ей, – да не так, на живот…

Он раздвигает ей ягодицы, точно ломая жареного цыпленка, и тычется членом между ними.

– Не туда, – говорит Тамара.

– Да пошла ты, – цедит Вадик, – держи ей голову, Гвоздь.

И Гвоздь держит мотающуюся голову, пока Вадик толчками входит в худой, какой-то совсем не женский зад.

Мой рот будто наполняется металлом, и волосы на затылке встают дыбом. Шум воды в ванной становится громче. Руслан тихо подходит сзади и берет меня за плечо. Я вздрагиваю всем телом.

Сейчас, сейчас, сейчас…

– Охренеть, – горячим шепотом произносит Руслан, кивая на шлюху, которую насилуют на кухонном столе.

– А-а-а-а! – кричит Тамара, она цепляется руками за ноги Гвоздя, но он лишь крепче прижимает ее голову к липкой и вспучившейся клеенке. Черные волосы разметались по столу, как водоросли, выброшенные на берег прибоем.

Сейчас, сейчас, сейчас…

– Давайте ее в ванную, – говорит Руслан. Он достает Marlboro и закуривает, пока Гвоздь и Вадик тащат бледное тело, опрокидывая сахарницу и пустой стакан.

В ванной по вспученным стенам ползет черная плесень. Из крана сочатся неизбывные капли. Гвоздь затыкает дыру в ванне пробкой и снова на всю мощь открывает воду. Железный грохот заглушает Тамарино мычание. Нас слишком много тут для нее. Все вместе мы, пожалуй, в десять раз ее старше.

Трусы ее окончательно порвались и теперь валяются на полу. Кто-то наступил на них, впечатывая в серую жижу.

– М-м-м-м-м, – мычит она. Гвоздь дважды бьет ее по лицу. Я аж моргаю. Я бы с копыт слетел, если бы мне так врезали.

Тамара заваливается на пол, ее рот – красный, как распустившийся цветок. Глаза закатились под самый лоб. Руслан хватает ее под скользкие подмышки и перевешивает через край ванны. Так, что голова ее внутри, а жопа наружу. На каждой половинке по россыпи прыщей. Как у порноактеров. И почему у них всегда прыщи на заднице, кто объяснит?

Я отступаю назад, в прокуренные комнаты.

– Тесно там? – улыбаясь, спрашивает меня Вадик.

Я с ненавистью смотрю на него, потом на дурацкую картину с евангелическим сюжетом. Это даже и не картина, собственно. Я не знаю, что это. Я-то сам люблю искусство, за которым стоит чья-то настоящая жизнь. А еще лучше – смерть.

Вадик мне больше не улыбается. Героин что-то нашептывает ему, я знаю. Главное, чтобы он не догадался раньше времени, что я задумал. Он тащится в ванную, где по-прежнему шумит вода и раздаются какие-то чавкающие звуки.

И зачем я сюда поехал? Иногда мне кажется, что все наши беды от того, что мы выходим из дома. Ибо внешний мир для нас – ад, а его люди – заблудшие тени. Я бы хотел вместо этого сидеть в своей квартире, вдвоем с любимой женщиной.

– А она не захлебнется? – спрашивает кто-то.

– А все равно, не захлебнется. Давай макай.

Я думаю, что это значит. Что они там задумали? Может, мне все-таки надо было вынюхать свой порошок к чертовой матери? Тогда бы у меня вышло получить то удовольствие, что получают сейчас от Тамары в заплесневевшей ванной? А пока что мой собственный разврат и пороки ничтожны и суетны. Не страсти, а страстишки волнуют кровь. Я ничтожество, руки мои дрожат, и сердце бьется ни о чем, скучно и однообразно.

Сейчас, сейчас, сейчас, – выстукивает сердце речитативом.

– А-а-а-а-а-а! – снова кричит Тамара, и голос ее срывается в какое-то бульканье.

Я знаю, что нужно делать. Я достаю пистолет и принимаюсь накручивать тяжелый цилиндрик глушителя. Пропади она пропадом, такая жизнь. Так и хочется написать это слово через Ы. Вот так – жызнь, так проще и страшнее одновременно.

Я закручиваю глушитель до конца. И никто меня не останавливает на этот раз. Даже кошки. Семь патронов? Или девять? Какая, впрочем, разница.