18

Потом выхожу в коридор и пялюсь на несколько пар обуви, в беспорядке разбросанные по желтому линолеуму. Пустые башмаки воняют летним потом.

А потом меня рвет. Я уже не пытаюсь сдерживаться, и меня рвет снова и снова, пока ядовито-горькая желчь не поднимается из самого нутра.

Наконец у меня получается обуться. Я раскручиваю пистолет и прячу теплый глушитель в карман. Овцы и их пастырь улыбаются мне со стены. Я запираю за собой дверь, как будто кто-то сейчас погонится за мной.

И конечно же, я встречаю внизу, у меченой кошками двери лифта, девушку с младенцем. Почему мы все время кого-то встречаем в подъездах? Почему в лифтах тоже бывают попутчики? Нигде не остаться одному. И негде. Маленький мальчик на ее руках дышит мне в лицо. Никогда больше у меня не будет так пахнуть изо рта. В его дыхании пока нет и намека на тлен и разложение. Никогда мое дыхание не будет таким свежим.

Мне вдруг мерещится далекий раскат грома. А потом еще, где-то над городом. Я запрокидываю голову и смотрю в пустое небо. Ни одна капля не падает на мое лицо. Только ветер все так же несется без всяких пунктов назначения и мест убытия. Ветер, ветер, на всем белом свете…

Я иду туда, где горят красные, желтые и зеленые огни светофоров. Я выхожу к перекрестку и поднимаю руку, чтобы зацепиться за кого-нибудь сейчас, когда все так зыбко и неясно. Вот и такси тормозит, скосив фары в сторону моей невзрачной фигуры.

Я сажусь на заднее сиденье и прошу отвезти меня домой. И когда машина трогается, увозя меня все дальше от ванной и вонючей обуви в коридоре, я чувствую, что прихожу в себя. С другой стороны, случиться, конечно, может что угодно. В этом мире столько говна, и почему-то все оно крутится вокруг молодежи. И я тоже, сойдя с орбиты, благодарно упаду как отработавший спутник в ювенильное море. И меня притянет юность. Уже притягивает.

– Стойте, – вдруг говорю я. – Я передумал. Мне нужно совсем в другое место.

Таксист лишь пожимает плечами. Я буду должен ему лишний полтинник или около того, вот и всего делов.

И вот я снова стою у сауны, которая расположена в до того странном месте, что невольно закрадывается мысль о ее полулегальном положении. Ведь это всего лишь спальный район провинциального города, и здесь вы не встретите ни ресторана, ни уж тем более стрип-бара. Зато эта сауна.

Я совсем один. Один, как никогда. И в воздухе вдруг появляется странный запах. Как будто вся пыль на остывающих улицах наэлектризована и поскрипывает, словно мыльные пузыри.

Ко мне подходит Ашот, так естественно, точно мы вчера расстались. Он здоровается, каменно пожимая мою холодную руку. Меня прошибает пот, сейчас или случится инфаркт, или опять вырвет. Ашот грызет семечки, его дыхание вполне ничего, может, он даже бросил курить? Я уже ничему не удивлюсь.

Около сауны столпились несколько автомобилей. Дело идет к ночи, и каждый ищет себе приют, кто в тысячеглазых многоэтажках, а кто и в таких саунах.

– Ашот, – говорю я, – помнишь ту девушку? В зале с шестом? Она была в голубом платье.

– Ага, – говорит Ашот, – конечно помню, она сейчас здесь. Шестьсот рублей у нас час теперь. Будешь заходить?

Он приглашающе звенит ключами, будто тролль, собирающийся мне показать свои сокровища. Я теряюсь на мгновение. Что я здесь делаю снова? Неужели все это правда?

– Шестьсот? – переспрашиваю я?

– А-а, – утвердительно гундит охранник.

Я даю ему шесть сотенных. Он открывает передо мной дверь. За моей спиной гремит гром, и свежий порыв ветра толкает меня вперед. Мне совсем немного осталось пройти. Я помню, восемнадцать шагов или около того.

Мне становится жарко. Липкий пот сочится из каждого отверстия на коже. Я хорошенько вытираю ладони о штаны, оставляя темные полосы на индиго. И тут я замечаю, что джинсы сплошь усыпаны темно-красными брызгами. Как будто кровавый пузырь только что взорвался рядом.

– Иди в зал, – кричит мне Ашот, – там щас все будет, как надо.

Откуда ему знать, что мне надо? Ну откуда ему это знать? Я иду вперед, восемнадцать шагов или около того. Сколько еще патронов – девять, семь, три?

Кровь не только на джинсах. Бурые влажные пятна выступают на рукавах, кровавые подтеки спускаются от воротника до ширинки. Я моргаю, и красная капля срывается с моих ресниц. Но ничего, мне уже немного осталось.

Молния, белая как свет в ксероксе, озаряет разврат, царящий вокруг. Какой-то странный шум нарастает снаружи.

И тут я все понимаю. До меня доходит в конце концов. Я вернулся, чтобы убить свою память, свое дежавю, если угодно.

Крови теперь так много, она стекает по лбу и дальше, в ложбинку у носа. Я останавливаюсь и тру лицо, чтобы лучше все видеть.

Лисичка, конечно же, в этом чертовом зале с белым шестом. Там, где я ее и оставил. Она улыбается мне, несдержанно, во весь рот. Бессмысленный восторг продажной любви в ее девически прекрасном лице.

И этот шум становится все громче. Это же просто дождь, гроза над городом, тучи в небесах.