18

Я начинаю собираться, оставляя этих двоих наедине с болезнью. Пусть пребывают в своем уютном оцепенении, пока не пришло их время. А я пойду прочь и смешаюсь на улице с восемнадцатилетними, еще не чующими опасности, еще спокойно играющими в ржаных колосьях.

В коридоре я смотрю на свое отражение в зеркале. Мне не очень-то нравится это зрелище, темная щетина снова растет на шее и остром, таком не аристократичном подбородке. И еще я заметил, что с возрастом начал бриться чаще, несмотря на кровоточащий подбородок и щеки. Не то чтобы волосы на лице стали расти сильнее, просто с годами мое лицо, заштрихованное щетиной, кажется мне все более старым.

Хозяйка квартиры выходит из кухни и следит, как я обуваюсь, скрючившись в тесной прихожей. Я упираюсь в нее взглядом. Она нервно убирает руки в карманы халата, в которых женщины обычно носят мелкий домашний мусор.

– До свидания, – говорю я ей.

Она хрипло кашляет и не отвечает мне. Узнала ли она меня?

Я закрываю дверь и спускаюсь по лестнице пешком. Мне кажется, что я больше никогда не увижу Борова. И, может, это к лучшему.

Глава 22

К ночи в городе просыпается ветер. Вечернее небо мутится на закате, и всходят не все звезды, а только самые яркие. Я лежу в темноте, слушая, как шумит сухая июльская листва. У темноты есть одно необыкновенное качество. Какая-то волшебная сила. Она может растворить в тебе все принципы. Сделать так, что они теряют в твоих глазах значение. Ну, например, может приучить человека не стыдиться своего тела. И, наоборот, стыдиться условностей.

Я очень стеснительный человек. Порой я думаю о том, сколько возможностей я упустил уже в своей жизни, не вовремя смущаясь и осторожничая. Возможно, я уже не научусь жить как-то по-другому, но мне нисколько не легче от такой определенности.

Ветер бьется в стеклопакеты в окнах. Они гудят, как натянутая кожа на барабане. У меня мелькает мысль, что стекла могут запросто лопнуть. Выгнуться, мгновенно пойти трещинами, как лоб старика, и вылететь прочь. Правда, у меня дорогие, а значит, прочные стеклопакеты. Я ненавижу тех, кто рос в нищете. Деньги значат для этих людей так много, что им просто нельзя доверять. Я не могу любить тех, кому я не верю, – бедных, униженных и оскорбленных, мечтающих о богатстве и настоящей свободе.

На всякий случай я подхожу к окну и прижимаюсь лбом к вибрирующему стеклу. Лучистые огни случайных окон придвигаются ближе. За ними – такая знакомая и одинаковая жизнь. Вот женщина раздевается у открытого шкафа. Вот мужчина, голый по пояс, рассеянно что-то пьет за кухонным столом. Скоро, скоро все уснут, за исключением нескольких неугомонных, вроде меня.

Внизу подо мной – светофоры, бессмысленно мерцающие на пустых улицах. Откуда им знать, одиноки они или нет. Вверху – ветер и темнота. Там тоже – ни свидетелей, ни очевидцев.

Я открываю окно, и изголодавшийся ветер врывается в комнаты. Прохлада касается моих босых ног, словно я вошел в ручей после долгой дороги.

Я отступаю в глубину и пячусь до тех пор, пока не упираюсь в кресло. Я медленно сажусь, и ручка пистолета упирается мне в правое подреберье. Будто сомнамбула, я вынимаю его и крепко сжимаю в руке.

Новый порыв сбивает с подоконника традесканцию. Горшок лопается, и земля высыпается на пол маленьким черным холмом. Кошка, не выдержав, прыгает к нему и ловит лапой разлетающиеся листья. Я слежу за ее стремительными движениями, запоминая эти звуки, этот неспокойный мрак и этот ветер.

Я достаю глушитель и медленно прикручиваю его к стволу. Пистолет становится тяжелее, и его уже непросто неподвижно удержать в вытянутой руке. Я долго целюсь в открытое окно, пока у меня не начинает ныть от напряжения правое плечо.

Тогда я закрываю глаза и представляю себе огромное пустое поле под высоким и ярким солнцем. Как будто я смотрю на него с покатого холма, держа перед собой ладонь козырьком. И небольшие белесые облака в небе отбрасывают вниз гигантские тени, которые медленно скользят по земле, огибая несложный рельеф. Вокруг ни души. Лишь какая-то хищная птица кружит в воздухе, следуя за плывущей тенью, прячась в ней от горячего белого света.

Мне вспоминается, как я однажды, будучи за городом, попросил остановить машину у края поля подсолнухов и из обыкновенного чудачества вошел в них, раздвигая руками крепкие бархатистые стебли. Я прошагал так метров сто, а может, и больше, прокладывая себе путь в цветах, качающихся у меня над головой. А потом я увидел какого-то полевого грызуна. Он был желто-серый, как песок, незаметный и тихий, стоял и смотрел на меня. Я сделал к нему еще один шаг, и он, развернувшись, заковылял на коротеньких лапах по сухим комьям земли. Мне подумалось тогда, что вот так можно уйти очень далеко. Настолько далеко, что уже не будет нужды возвращаться назад.