1984

Отдавая свой последний и самый важный приказ, Партия велела тебе отрицать свидетельства собственных глаз и ушей. Сердце его возмутилось при виде выставленной против него колоссальной мощи, ужаснулось от понимания того, с какой легкостью любой партийный интеллектуал опровергнет его доводы в дебатах тонкими аргументами, которых он не сумеет даже понять, не то что ответить на них. И все же прав именно он! Они ошибаются, а он прав. Очевидное, подлинное, азбучные истины следует защищать. Трюизмы верны, держись за них! Прочный мир существует, законы его неизменны. Камни тверды, вода мокра, лишенный опоры предмет неизменно стремится к центру Земли. Ощущая, что обращается к самому О’Брайену и что формулирует важную аксиому, Уинстон написал:

Свобода значит то, что ты имеешь право сказать, что дважды два – четыре. Если ты его имеешь – все остальное следует отсюда.

Глава 8

Откуда-то издали до его ноздрей донесся плывущий по улице запах обжаривающегося кофе – настоящего, не «Победы». Уинстон невольно остановился. На какую-то пару секунд он вдруг оказался в полузабытом мире собственного детства. Хлопнула дверь, отрезав запах так резко, как будто это был звук.

Он прошел по тротуару несколько километров, а варикозная язва на ноге уже пульсировала. Уже второй раз за три недели он пропустил вечер в Общественном центре… поступок опрометчивый, ибо посещения Центра старательно фиксировались.

У члена Партии в принципе не могло быть свободного времени, и он нигде не мог оставаться в одиночестве, кроме как в собственной постели. Считалось, что если он не работает, не ест и не спит, то должен принимать какое-то участие в общественных делах; любые занятия, свидетельствовавшие о склонности к одиночеству – даже прогулки без компании, – всегда считались подозрительными. На сей счет в новоязе существовало особое слово «индивижизм», означавшее индивидуализм и чудачество. Но, выйдя из министерства, Уинстон ощутил, насколько сладостен этот апрельский вечер, и не смог противостоять искушению. Такого синего неба он еще не видел в этом году… и вдруг долгий и изнурительный вечер в Центре – со скучными, утомительными лекциями, натянутым, увлажненным джином панибратством – показался невыносимым.

Повинуясь порыву, он направился прочь от автобусной остановки – в лабиринт лондонских улиц, сначала на юг, потом на восток, затем на север, немедленно заблудившись в незнакомых местах, да и не утруждая себя мыслями о том, в каком направлении идет.

«Если надежда существует, – писал Уинстон в дневнике, – она обитает среди пролов».

Слова эти все время возвращались к нему как некое утверждение мистической истины и вместе с тем ощутимого абсурда. Он очутился в каких-то непонятных бурых трущобах, расположенных к северо-востоку oт места, где некогда находился вокзал Сент-Панкрас. Уинстон брел по мощенной булыжниками улице мимо двухэтажных домов, чьи потрепанные непогодой, выходившие прямо на тротуар двери, чем-то неуловимо напоминали крысиные норы. Там и сям на булыжной мостовой попадались лужицы грязной воды. Из темных дверей и узких переулков по обе стороны улицы, в обоих направлениях передвигалось удивительное множество народа: девицы в самом соку с грубо намалеванными помадой губами, юнцы, увязывавшиеся за девицами, и шествующие вперевалку объемистые бабы, демонстрирующие, как именно будут выглядеть эти девицы лет через десять, и согбенные кривоногие старухи, и босые дети в отрепьях, игравшие в лужах и бросавшиеся врассыпную от сердитых голосов своих матерей.

Должно быть, в четверти окон, выходивших на улицу, не было стекол, а сами окна были заколочены досками.

По большей части люди не обращали никакого внимания на Уинстона; правда, кое-кто поглядывал на него с опаской и любопытством. Две чудовищной полноты женщины, сложив кирпично-красные руки на прикрытых фартуком грудях, переговаривались возле открытой двери. Проходя мимо, Уинстон уловил обрывки разговора.

– Ага, говорю я ей, все это хорошо, говорю. Но будь ты на моем месте, то сделала бы то же самое. Ето критиковать легко, говорю, но у тебя совсем другие проблемы, чем у меня.

– А, – сказала другая, – вот оно тута и есть. Тута и есть.