1984

Лотерея с ее колоссальными еженедельно выплачивавшимися призами представляла собой единственное важное общественное событие, которому пролы уделяли серьезное внимание. Вполне возможно, что насчитывался далеко не один миллион пролов, для которых Лотерея являла собой основную, если даже не единственную цель в жизни. Она была источником радости, увлечения, болеутоляющим и успокоительным, а также умственным стимулятором. Когда заходила речь о Лотерее, даже едва умеющие читать и писать люди оказывались способными на сложные вычисления и ошеломляющие достижения памяти. Существовало даже особое племя людей, зарабатывавших себе на жизнь продажей систем, предсказаний, а также приносящих удачу амулетов. Уинстон не имел отношения к проведению Лотереи, коей ведало Министерство достатка, однако (как и всякий член Партии) не сомневался в том, что особенно крупные выигрыши были фикцией. Выплачивались только небольшие суммы, крупные призы выпадали исключительно на долю несуществующих лиц. Если учесть отсутствие реального сообщения между обеими частями Океании, это было нетрудно устроить.

Однако если надежда еще оставалась, искать ее следовало среди пролов. Другой возможности просто не существовало.

На словах тезис этот казался разумным, но вот если посмотреть вокруг, на людей, идущих вместе с тобой по мостовой, он превращался в акт веры. Улица, по которой он шел, спускалась с горки. Уинстону показалось, что он уже бывал в этих местах и что до главной улицы идти недолго. Откуда-то спереди до слуха донеслись шумные и крикливые голоса. Далее улица резко поворачивала и заканчивалась лестничным маршем, выходящим в переулок, где несколько торговцев продавали с лотков привядшие овощи. И тут Уинстон вспомнил, куда именно попал. Переулок выходил на главную улицу, и за следующим поворотом ее, не далее чем в пяти минутах ходьбы, располагалась лавка старьевщика, где он приобрел ту самую книжку с чистыми страницами, которая теперь сделалась дневником. A потом в небольшом магазинчике канцтоваров купил перьевую ручку и баночку чернил.

Оказавшись наверху лестницы, Уинстон помедлил. На противоположной стороне переулка он увидел грязный небольшой бар. Из-за толстого слоя пыли на окнах казалось, что они покрыты изморозью. Какой-то древний старик, согбенный, но вполне активный для своих лет, с седыми усами, торчащими вперед, как у креветки, толкнув перед собой дверь, вошел внутрь. Пока Уинстон наблюдал за процессом, до него дошло, что старец этот, которому никак не меньше восьмидесяти, был в полном расцвете сил в годы Революции. Вместе с горсточкой ровесников он олицетворял последнее существующее ныне звено цепи, соединявшей мир нынешний с исчезнувшим навсегда миром капитализма. В самой Партии теперь оставалось не так много людей, чьи взгляды сформировались еще до Революции. Большинство представителей старшего поколения были истреблены великими чистками пятидесятых и шестидесятых годов, a те немногие, которым удалось пережить их, были запуганы до полного интеллектуального ступора и капитуляции. И если на свете существовал человек, способный правдиво рассказать о жизни в начале века, им мог оказаться только прол. Тут Уинстону припомнилась цитата из учебника, которую он переписал в дневник, – и безумный порыв овладел им. Он тоже войдет в паб, подсядет к старику, завяжет с ним знакомство и расспросит его. Скажет так: «Поведайте мне о том, какой была жизнь в пору вашего детства. Как оно жилось тогда? Лучше, чем теперь, или хуже?»

Поспешно, чтобы не позволить себе испугаться, он спустился по лестнице и перешел узкую улочку. Конечно, Уинстон совершал безумный поступок. Как всегда, определенного запрета на разговоры с пролами и посещение их пабов не существовало, однако поступок сей являлся настолько дерзким, что просто не мог остаться незамеченным. Если в паб вдруг ввалится патруль, он сможет разве что сказать, что ему стало на улице плохо, чему явно никто не поверит. Распахнув дверь, он вошел в бар, и отвратительный сырный запах прокисшего пива ударил ему в лицо. Шум в зале стих примерно наполовину. Подходя к стойке, Уинстон спиной чувствовал взгляды, обращенные к его синему комбинезону. Игра в дартс, шедшая в конце комнаты, прервалась как минимум на тридцать секунд. Старик, за которым он увязался, стоял возле стойки и о чем-то спорил с барменом, рослым, крепким и крючконосым молодым человеком, обладателем толстенных ручищ. Несколько посетителей с кружками в руках наблюдали за развитием событий.

– Я ж тя вежливо спросил, правда-ть? – произнес старик, задиристо расправляя плечи. – А ты рассказываешь мне, што в твоей паршивой забегаловке не найдется пинтовой кружки?

– И какую же хрень ты НАЗЫВАЕШЬ пинтой? – спросил бармен, склоняясь вперед и опираясь пальцами на прилавок.

– Только послушайте ево! Назвался барменом, но што такое пинта не знает! Ну так вот: пинта – это половина кварты, а в галлоне этих кварт четыре. Может, тебе и азбуку заодно преподать?