1984

– Лакеев! – повторил он. – Вот этого самого слова я не слышал уже неведомо сколько лет. Лакеи! Вот это самое меня все время озадачивает. Помню, невесть когда была у меня привычка по воскресеньям ходить иногда в Айд-Парк, слушать, как всякие ребяты речи там говорят. Армия Спасения, римо-католики, евреи, индийцы… всякая публика там бывала. A вот один тип… ну имени его тебе не назову, так вот он был самый настоящий оратор. Спуску им не давал! Лакеи! Говорит, бывало: лакеи буржуазии! Прихлебатели правящего класса! Паразиты… вот еще словцо. И гиены… да, он звал их гиенами. Это он про лейбористов, сам понимаешь.

Уинстон ощутил, что говорят они о разном.

– Я имел в виду другое, – сказал он. – Я спрашивал, когда вы чувствовали себя более свободным: тогда или сейчас? Когда к вам относились лучше как к человеку? В старое время богатеи, люди верхов…

– Палата лордов, – вставил старик, что-то припомнив.

– Да, Палата лордов, если хотите. О чем я спрашиваю… так это о том, могли они так просто относиться к вам, как к низшему, оттого лишь, что были богаты, а вы бедны? Верно ли, например, что к ним нужно было обращаться со словом «сэр» и снимать с головы шапку, проходя мимо?

Старик глубоко задумался и даже отпил четверть кружки пива, прежде чем ответить.

– Да, – наконец проговорил он, – они любили, когда ты прикасался к головному убору перед ними. Такой знак уважения вроде. Я сам был не согласен с этим, однако нередко отдавал честь. Приходилось, так сказать.

– A было у них в обычае – я спрашиваю о том, что читал в исторических книгах, – было ли у них самих и их слуг в обычае сталкивать простых людей с мостовой в канаву?

– Один из них однажды столкнул меня, – ответил старик. – Помню, как будто было это вчера. Случилось это вечером в день Гребных гонок[5] – уж очень задиристыми становились они во время тех состязаний. Сталкиваюсь я с таким молодым парнем на Шефтсбери-авеню. Вполне себе джентльмен – белая рубашка, цилиндр, черный фрак. Он что-то вроде выписывал какие-то зигзаги на мостовой, и я случайно столкнулся с ним. Тут он грит: надо смотреть, куда идешь, а я грю: ты што, и сраную мостовую купил? А он грит: я отверну твою сраную башку, если еще раз встречу. А я грю: ты пьян. Через полминуты получишь ответ, грю. И поверишь ли, он берет меня за грудки и толкает почти под самые колеса автобуса. Ну я тогда был молод и решил задать ему трепку, только…

Чувство безнадежности овладело Уинстоном. Воспоминания старика представляли собой мусорную кучу – груду подробностей. Можно было расспрашивать его хоть целый день, но не получить никакой информации. Получалось, что история Партии верна в какой-то мере; более того, она могла быть полностью верной. Он предпринял последнюю попытку.

– Быть может, я не сумел объяснить, – проговорил он. – Я хочу сказать вот что. Вы прожили очень долгую жизнь; половина вашей жизни прошла до Революции. Вы были взрослым человеком уже в 1925 году. Можете ли сказать по своим впечатлениям, что жизнь в 1925 году была лучше или хуже, чем сейчас? Если бы у вас был такой выбор, когда вы предпочли бы жить – тогда или сейчас?

Старик задумчиво посмотрел на мишень для дартса… прикончил пиво не так поспешно, как прежде. И заговорил в полном терпимости философическом духе, словно бы пиво размягчило его:

– Я понимаю, что ты хочешь от меня услышать. Что-нить в том духе, что раньше было лучше. Если спросить, так многие тебе скажут, что хотели бы помолодеть. Молодым ты был сильным и здоровым. А когда доживешь до моих лет, так и хорошо себя чувствовать не удается. Ноги в полном кошмаре, с мочевым пузырем полное безобразие: раз шесть-семь за ночь выталкивает меня из постели. С другой стороны, у нас, стариков, есть свои преимущества. Меньше хлопот. Никаких баб не надо, а это великое дело. Если поверишь, я не был с женщиной почти тридцать лет. Более того, не испытывал в этом нужды.