1984

Уинстон сидел, припав спиной к подоконнику. Продолжать не было никакого смысла. Он уже почти собрался взять еще пару пива, когда старик поднялся с места и шаркая ногами поплелся к двери в вонючий сортир. Добавленная сверх привычного половина литра уже производила свое действие. Посидев минуту-другую перед пустой кружкой, Уинстон даже не заметил, когда именно ноги снова вынесли его на улицу. По прошествии всего каких-то двадцати лет простейший и тем не менее огромной важности вопрос – была ли жизнь до Революции лучше, чем теперь? – раз и навсегда потеряет всякий смысл. Более того, он терял возможность ответа уже теперь, так как немногие рассеянные по городу еще живые осколки древнего мира не могли сравнить прошлый и нынешний век между собой. Они помнили миллион бесполезных вещей: ссору с сотрудником, поиски потерянного велосипедного насоса, выражение на лице давным-давно усопшей сестры, вихри пыли на мостовой ветреным утром семьдесят лет назад, – однако все истинно важные факты находились вне их поля зрения. Они были как муравьи, способные видеть одни мелкие предметы, но только не крупные. A когда отказывала своя память и письменные свидетельства оказывались фальсифицированными… с претензией Партии на то, что она улучшила качество жизни, приходилось считаться, поскольку более не существовало и не могло существовать никакого критерия для подобного сравнения.

И тут длинный состав его мыслей внезапно остановился. Уинстон тоже остановился и посмотрел вверх. Он оказался на узкой улочке, где жилые дома перемежались несколькими темными лавочками. Прямо над головой висело три облезлых металлических шара, прежде, наверное, позолоченных. Место показалось знакомым. Ну конечно! Он стоял возле той самой лавки старьевщика, в которой купил дневник.

Укол страха пронзил его. Приобретение этой книжки было достаточно опрометчивым поступком, и Уинстон дал себе обет более не приближаться к этому месту. Тем не менее едва только он позволил себе углубиться в размышления, ноги сами собой принесли сюда. А ведь он завел дневник исключительно ради того, чтобы оградить себя от самоубийственных порывов подобного рода. И в то же самое время Уинстон заметил, что, хотя стрелки часов уже приближались к двадцати одному часу, магазинчик еще оставался открытым. Полагая, что внутри будет выглядеть менее подозрительно, чем на мостовой, он вошел в дверь. Если спросят, всегда может сказать, что забрел сюда, надеясь купить бритвенные лезвия.

Владелец только что зажег висячую керосиновую лампу, испускавшую неприятный запах, создававший, однако, впечатление уюта. Это был человек лет шестидесяти, сутулый и хрупкий, с длинным и дружелюбным носом; кроткие глаза его прятались за толстыми стеклами очков. Волосы на голове почти совсем поседели, но кустистые брови оставались черными. Очки, осторожные и суетливые движения и старый и поношенный пиджак из черного бархата придавали ему вид представителя творческой профессии… возможно, литератора или даже музыканта. Негромкий голос потускнел, а произношение оказалось не таким грубым, как у большинства пролов.

– Я узнал вас еще на мостовой, – немедленно проговорил он. – Вы тот джентльмен, что купил памятный альбом молодой леди. Какая прекрасная бумага. Кремовая верже – так она называлась. Подобная не выпускается уже, как мне кажется, лет пятьдесят.

Он глянул на Уинстона поверх очков.

– Могу ли я что-то сделать для вас? Или вы хотите что-то выбрать?

– Просто проходил мимо, – рассеянным тоном проговорил Уинстон. – И решил заглянуть к вам. Ничего, собственно, мне не нужно.

– И это также неплохо, – продолжил хозяин лавки, – потому что я едва ли могу что-то предложить вам. – Он провел по полкам мягкой ладонью. – Вот видите, каковы мои дела; пустая лавка, скажете вы. Между нами говоря, торговля антиквариатом закончилась. Ни товара, ни спроса на товар. Мебель, фарфор, стекло всегда битые в различной степени, а металл, конечно же, переплавлен. Даже не помню, сколько лет назад в последний раз видел медный подсвечник.

Крошечная лавчонка на самом деле была полна всяких вещей, среди которых, однако, не было ничего сколько-нибудь ценного. На полу оставалось мало свободного места: возле стен располагались несчетные картинные рамы, покрытые пылью. В витрине красовались подносы с болтами и гайками, сточенные долота, перочинные ножи с поломанными лезвиями, почерневшие часы в явно не работоспособном состоянии, а также прочий хлам. Лишь на небольшом столике в углу можно было увидеть кое-что интересное: лаковые табакерки, агатовые броши и тому подобное. И пока Уинстон приближался к этому столику, внимание его привлек округлый и чуть поблескивавший в свете лампы предмет; он взял его в руку.

Тяжелый стеклянный ком, округлый с одной стороны и плоский с другой, образовывал нечто вроде полусферы. В цвете и текстуре предмета ощущалась особенная мягкость, как в дождевой воде. A в самой середине его, увеличенный изогнутой поверхностью, располагался странный розовый витой предмет, напоминавший розу или морской анемон.