1984

И вдруг… вдруг сердце его превратилось в лед, а внутренности – в воду. На мостовой – даже не в десяти метрах от него, а ближе – оказалась фигура в синем комбинезоне. Девушка из Литературного департамента, та самая, темноволосая. Уже темнело, однако он без малейшего труда узнал ее. Она посмотрела Уинстону прямо в глаза, а потом прошла дальше – так, словно бы не узнала его.

На несколько секунд Уинстона парализовало, он не смел шевельнуться. А затем повернул направо и широким шагом направился прочь, не обращая внимания, что идет в неправильном направлении. Во всяком случае, решен хотя бы один вопрос. Теперь не оставалось никаких сомнений в том, что девица эта шпионит за ним. Она шла по его следам, ибо невозможно было поверить, чтобы чистый случай свел их вечером на городских задворках в километрах от районов, в которых обитали члены Партии.

Слишком уж немыслимым было совпадение. И неважно, кем является она: штатной ли шпионкой органов Госмысленадзора или просто вдохновленной официозом любительницей подсматривать. Достаточно было того, что она следила за ним. Наверное, видела и как он заходил в паб.

Идти было невозможно. Стекляшка с кораллом на каждом шагу хлопала Уинстона по ноге, даже захотелось достать ее из кармана и выбросить. Но худшей из всех неприятностей стала боль в животе. Целых пару минут ему даже казалось, что он умрет, если сейчас же не попадет в сортир. Однако уличного туалета в подобном квартале быть попросту не могло. А потом приступ прошел, оставив за собой только тупую боль.

Переулок закончился тупиком. Уинстон остановился на несколько секунд в растерянности, не зная, что делать, а потом повернулся и направился в обратную сторону, и тут до него дошло, что девушка прошла мимо всего лишь три минуты назад и что таким темпом он скоро поравняется с ней.

Он мог последовать за ней до какого-нибудь укромного местечка, а там размозжить голову камнем из мостовой. Стекляшка в его кармане также казалась достаточно увесистой для такого дела. Однако он с ходу отверг эту идею, потому что любая мысль о физическом усилии стала для него непереносимой. Он не мог бежать, не мог ударить… и потом, девица эта была достаточно крепка с виду. Она будет сопротивляться. Уинстон даже подумал, что можно прошмыгнуть в Общественный центр и просидеть там до самого закрытия, таким образом обеспечив себе хотя бы частичное алиби на вечер. Но и это было уже невозможно. Смертельная апатия овладела им. Он хотел одного: как можно быстрей попасть домой, сесть и успокоиться.

Уинстон вернулся домой уже после двадцати двух. Свет в доме отключали главным рубильником в двадцать три тридцать. Зайдя в кухню, он выпил чайную чашку джина «Победа». Затем направился в альков к своему столику, сел и достал дневник из ящика. Но не стал сразу же открывать его. В телескане медный женский голос трубил патриотическую песню. Он сидел, уставившись на мраморную обложку книжицы, безуспешно пытаясь изгнать этот голос и его песню из своего сознания.

Они всегда приходят за тобой ночью… всегда. Лучше всего покончить с собой, пока тебя не арестовали. Вне сомнения, некоторые люди так и поступали. Многие случаи исчезновения на деле объяснялись самоубийствами. Однако требовалась отчаянная отвага, чтобы решиться убить себя в мире, где огнестрельное оружие или любой быстрый и надежный яд достать было практически невозможно. Уинстон с некоторым удивлением подумал о биологической бесполезности боли и страха, о предательстве человеческого тела, становящегося инертным именно в тот самый момент, когда нужно особое усилие. Он мог бы упокоить темноволосую девушку только в том случае, если бы действовал достаточно быстро, однако именно по причине чрезвычайности подобной опасности он утратил способность к действию. Ему вдруг пришло в голову, что в мгновения кризиса ты всегда борешься не с внешним врагом, но со своим телом. Даже сейчас, несмотря на воздействие джина, тупая боль в животе делала последовательное мышление невозможным. И так случалось, по его мнению, во всех внешне героических или трагических ситуациях. На поле боя, в пыточном застенке, на борту тонущего корабля дело, за которое ты борешься, уходит в забвение, а тело начинает возрастать и возрастать, пока не заполнит собой вселенную, и даже если ты парализован страхом или орал от боли, жизнь есть не что иное, как сиюминутная борьба с голодом, холодом, бессонницей, болью в желудке или в зубе.