Уинстон открыл дневник. Ему нужно было что-нибудь записать. Женщина в телескане завела новую песню. Голос ее проникал в мозг, резал его, как осколки стекла. Он попытался подумать об О’Брайене, ради которого или для которого писал этот дневник, однако вместо этого стал думать о том, что произойдет с ним, если сотрудники органов Госмысленадзора заберут его с собой. Хорошо, если они убьют тебя сразу после ареста. Смерти следовало ожидать заранее. Однако перед смертью (о подобных вещах никто не говорил, хотя все знали о них) следовало пройти процедуру признания, включавшую корчи на полу, мольбы о пощаде, треск ломаемых костей, выбитые зубы, окровавленные клочья волос.
Зачем нужна она, если конец все равно одинаков? Разве трудно вырезать из твоей жизни несколько дней или недель? Никто еще не избежал разоблачения, и все покаялись в своих преступлениях. Ибо если в твой разум проникло мыслепреступление, можно было не сомневаться в том, что в некий день и час ты будешь мертв. Зачем тогда нужен весь этот ничего на свете не меняющий ужас, ожидающий тебя в будущем?
С чуть большим успехом, чем прежде, он попробовал вызвать из памяти образ О’Брайена. «Мы встретимся там, где не будет тьмы», – сказал О’Брайен. Теперь Уинстон знал, что означают эти слова, или ему, во всяком случае, так казалось. Местом, в котором нет никакой тьмы, было воображаемое будущее, которое никому не дано увидеть, но можно мистическим образом разделить с другим человеком. Голос с телескана так досаждал слуху, что Уинстон просто не смог додумать эту мысль. Он вставил в рот сигарету. Половина табака тут же просыпалась на язык… горькая пыль, от которой невозможно было отплеваться. Лик Большого Брата всплыл из глубин памяти, вытеснив лицо О’Брайена. Как и несколько дней назад, Уинстон выудил из кармана монетку и посмотрел на нее. Лик взирал на него – суровый, спокойный, покровительственный… но какого рода улыбка пряталась за темными усами Большого Брата?
И свинцовой тяжестью явились ему знакомые слова:
ВОЙНА – ЭТО МИР
СВОБОДА – ЭТО РАБСТВО
НЕЗНАНИЕ – ЭТО СИЛА
Это произошло в начале дня, когда Уинстон оставил свою ячейку, чтобы посетить уборную. С противоположной стороны длинного, ярко освещенного коридора к нему приближалась одинокая фигура той самой темноволосой девушки. Четыре дня прошло с того момента, когда он столкнулся с ней нос к носу возле лавки старьевщика.
Когда она подошла ближе, стало видно, что правая рука ее находится в лубке, который издали было сложно заметить, так как повязка сделана под цвет ее комбинезона. Наверное, сломала руку, раскручивая один из тех огромных калейдоскопов, в которых «обтачивались» сюжеты романов, – нередкая травма в Литературном департаменте.
Когда их разделяло всего метра четыре, девушка споткнулась и упала буквально плашмя. Громкий крик боли сорвался с ее губ. Должно быть, упала на поврежденную руку. Уинстон замер как вкопанный. Девушка поднялась на колени. Лицо ее побледнело и пожелтело, и на нем еще более чем обычно выделялись яркие губы. Она смотрела на него в упор, и в глазах читалась мольба, более похожая на страх, чем на боль.
Неожиданное чувство шевельнулось в сердце Уинстона. Перед ним находился враг, пытающийся убить его, и одновременно – страдающий от боли человек, возможно, с переломом. Однако он инстинктивным движением уже устремился на помощь к ней. Когда она падала на забинтованную руку, он буквально ощутил боль в своем собственном теле.
– Тебе больно? – спросил он.
– Ничего страшного. Это рука. Через минуту все пройдет.
Она говорила так, будто трепетала всем сердцем. И заметно побледнела.
– Ты ничего себе не сломала?
– Нет, все в порядке. Поболит немного и пройдет, вот и все.
Она протянула ему незабинтованную руку, и Уинстон помог ей подняться. Краски постепенно начали возвращаться на лицо девушки, ей явно стало легче.
– Все в порядке, – коротко повторила она. – Просто немного ушибла запястье. Спасибо тебе, товарищ!
И с этими словами она направилась в ту сторону, куда шла, таким бодрым шагом, как будто ничего не случилось. Весь инцидент занял не более чем полминуты. Контролировать выражение своего лица давно стало инстинктом, и потом, во время разговора они как раз находились напротив телескана, тем не менее ему было очень трудно сохранить нейтральное выражение, потому что за те две-три секунды, пока он помогал ей встать, девушка сумела что-то вложить в его руку. В том, что она сделала это намеренно, сомневаться не приходилось. Какой-то небольшой и плоский предмет. Входя в дверь уборной, он опустил предмет в карман и ощупал его кончиками пальцев. Это был сложенный квадратиком листок бумаги.
Стоя возле писсуара, он сумел чуть развернуть его пальцами. Очевидно, это была записка. Какое-то мгновение ему хотелось зайти в одну из кабинок и немедленно прочитать ее. Впрочем, подобный поступок стал бы проявлением чистейшего безумия – не было другого такого места, за которым телесканы не следили бы безо всякого перерыва.