1984

Вернувшись в свою ячейку, Уинстон сел, неприметным жестом присоединил бумажку к лежавшим на его столе бумагам, надел очки и подвинул к себе речепринт. «Пять минут, – сказал он себе, – как минимум пять минут!» Сердце с пугающей громкостью грохотало в груди. К счастью, он был занят вполне рутинной работой: исправлением длинного списка чисел, не требующего особого внимания.

Что бы ни содержалось в записке, она должна была нести в себе какой-то политический смысл. Пока что он мог представить себе две возможности. Первая, наиболее вероятная, состояла в том, что девица эта, как он считал и чего опасался, была агентом органов Госмысленадзора. Правда, трудно было представить причину, заставлявшую упомянутые органы передавать свои послания подобным образом, но, возможно, у них имелись на то особые причины. Записка могла оказаться угрозой, повесткой, приказанием совершить самоубийство, любого рода ловушкой. Однако существовала и другая – безумная – возможность, казавшаяся все более реальной, пока он тщетно старался подавить ее. Она заключалась в том, что записка не имела никакого отношения к органам, но исходила от какой-то подпольной организации. Что, если Братство все-таки существует? Что, если эта девушка состоит в нем?

Конечно, саму идею следовало назвать абсурдной, однако мысль эта возникла в голове в тот самый момент, когда Уинстон ощутил прикосновение бумажного квадратика к собственной коже. И только пару минут спустя в голову его пришло другое, куда более вероятное объяснение. И даже сейчас, хотя разум твердил о том, что записка предвещает смерть… он не хотел верить гласу рассудка, покорялся безумной надежде, и сердце его грохотало, и он едва мог говорить спокойным голосом, диктуя цифры в речепринт.

Скатав завершенную работу в рулон, Уинстон отправил ее по пневматической почте. Восемь минут прошло как не бывало. Поправив очки, он со вздохом подвинул к себе очередную партию бумаг, на верху которой лежала та самая записка. Он расправил ее. Крупными буквами, еще не установившимся почерком было написано:

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.

Он на несколько секунд пришел в такое изумление, что даже не попытался переправить компрометирующую записку в дыру забвения. Уинстон прекрасно понимал, как опасно ее оставлять, но не смог противостоять искушению перечитать еще раз – просто чтобы убедиться, что эти слова ему не примерещились.

В оставшиеся утренние часы ему было чрезвычайно трудно работать. Скрывать свое волнение от телескана было куда сложнее, чем сосредоточиться на пустяковых заданиях. Уинстону казалось, что в животе зажегся огонь. Ланч в душной, людной, шумной столовке оказался пыткой. Он надеялся побыть этот час в одиночестве, однако какое-то несчастье привело к нему кретина Парсонса – тот плюхнулся к нему за столик (запах его пота перебивал даже сомнительный аромат не менее сомнительного жаркого) и весь обеденный перерыв увлеченно обсуждал приготовления к очередной Неделе Ненависти.

Особый энтузиазм у него вызывала двухметровая голова Большого Брата, вылепленная из папье-маше отрядом Разведчиков, в котором подвизалась его дочь. Уинстона раздражало, что из-за шума он едва слышал тупые речи Парсонса, – ему то и дело приходилось переспрашивать, чтобы расслышать очередные дурацкие высказывания. И только раз ему удалось увидеть девушку, сидевшую за столиком в дальнем конце комнаты с двумя другими девицами. Она как будто бы не заметила его, и он не стал снова смотреть в ее сторону.

После обеда стало полегче. Едва он сел за свой стол, прибыло деликатное и трудное задание, на которое могло уйти несколько часов; оно требовало полной концентрации. Необходимо было сфальсифицировать несколько производственных отчетов, чтобы дискредитировать видного члена Внутренней Партии, ныне находившегося под подозрением. В подобных вопросах Уинстон считал себя мастером, и более чем на два часа удалось выбросить девушку из головы. А потом лицо ее властно вторглось в память, и его охватило свирепое и неутолимое желание побыть одному. Пока он не сумеет остаться в одиночестве, обдумать новое развитие ситуации не представлялось возможным.

Вечером Уинстон обязан был присутствовать в Общественном центре. С аппетитом употребив в столовке очередную безвкусную трапезу, он поспешил в Центр, поучаствовал в напыщенной дури «дискуссионной группы», сыграл две партии в настольный теннис, проглотил несколько рюмок джина и полчаса сосредоточенно внимал лекции на тему «Ангсоц и его влияние на шахматы». Душа его извивалась от скуки, однако на сей раз он не собирался пропускать вечер в Центре. Слова Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ пробудили в нем желание остаться в живых, и рисковать по пустякам вдруг стало казаться глупым. И только в двадцать три часа, дома, в постели и в темноте, избавлявшей от назойливого внимания телескана, хотя бы пока ты сам сохранял молчание, он сумел приступить к упорядоченным размышлениям.