1990-e годы

И почему-то порядочному арестанту дотрагиваться до законтаченного считается зашкваром, так же как и брать в руки какие-либо, принадлежащие опущенному, вещи. По этой причине им даже проделывают в обеденных ложках специальные дырки, чтобы заранее знать, что это весло принадлежит дырявому. Но ежели порядочным арестантам нельзя дотрагиваться до петуха, то каким же тогда образом списывается со счёта сам половой акт? Ведь во время соития, все они ещё как дотрагиваются до законтаченного, а следовательно происходит и тот самый зашквар?

Галка часто думал обо всех этих нюансах и мечтал, что когда-нибудь, в ярчайший миг сладострастия, он задаст все эти вопросы какому-нибудь, разомлевшему от однополой любви, бродяге. Интересно, что бы воры ответили на это, если бы серьёзно задумались. Конечно, вероятнее всего, за подобную наглость Галку бы просто в очередной раз жестоко избили (что, надо заметить, также доставляло ему некоторое удовольствие) и на этом бы всё дело и кончилось. Ибо все эти понятия арестантской чести, так же как и любые другие правила, придуманные правящими иерархами какого-либо общества, были понятиями гибкими и при необходимости легко поддавались двойному толкованию.

И применительно к данной конкретной ситуации с делением на активных и пассивных гомосексуалистов было совершенно ясно, что все эти расписанные наколками брутальные мужчины, вступающие в половое сношение с представителями своего пола, не считают себя педерастами просто потому, что никогда не задумываются об этом. Ведь, выйди они на волю — никому из них и в голову не придёт отправляться в поисках интимной связи в гей-клуб. Очутившись на свободе, всем им будут необходимы не мужчины, а женщины, и искать удовлетворение своего инстинкта размножения они отправятся именно к ним.

Ну а что касается зоны, то тут всё иначе, поскольку здесь это принято и по молчаливому согласию одобрено всеми здешними обитателями. И поэтому до тех пор, пока член в задницу засовываешь ты, а не тебе — ничего в этом зазорного нет. И само собой, пидарасом ты в глазах арестантского общества из-за этого вынужденного пристрастия не становишься, как и не превращаешься в законтаченного если трогаешь своего временного любовника во время соития, а не в любой другой момент вашего совместного тюремного быта.

В этом отношении блатная философия чем-то напоминала религию, поскольку так же, как и в религии, любые нестыковки и логические несоответствия по общему негласному согласию было принято обходить молчанием. И если человек выбирал путь подпольной жизни, то он должен был безропотно принимать всё, что могло показаться ему нелепым на веру, а также, для своего же блага, навсегда отказаться от любых уточняющих вопросов даже и к самому себе. А уж интересоваться о явных противоречиях в «кодексе воровской чести» по эту сторону колючей проволоки у кого-то из бывалых жуликов было и вовсе опасно для жизни.

Так что, ежели человек хочет стать полноценным членом этой «секты», ему следует научиться молчать и безоговорочно поддерживать все каноны «исповедуемой» здесь «религии». Какими бы нелепыми они не казались.

Пока Галка с показным усердием надраивал бетонный пол, камерные страсти окончательно затихли, и в хате возобновился приглушённый гул. Кто-то из арестантов играл в карты, кто-то негромко вёл обстоятельный разговор «за жизнь». Гвоздь полулёжа продолжал размышлять о возможных вариантах разрешения предстоящей ситуации, а поставленный им под сомнение сокамерник, строчил карандашом маляву для Гошика.

Серость тюремного дня восстановилась в своём уродливо-размеренном ритме и после мимолётной стычки из-за глупой истории с Гошиком, ничего интересного более не предвиделось.

***

Скованный ужасом, Валентин Скрипочкин плёлся за конвоирами, с трудом переставляя ноги. С того момента как его вывели из здания суда и усадили в воронок, он чувствовал себя как человек, внезапно попавший в другой мир, потому что такого развития событий он не представлял себе даже в самых страшных фантазиях. Валентин почему-то был абсолютно уверен, что его не посадят, хотя и знал, что по вменяемой ему статье лишение свободы предусмотрено в качестве одной из возможных мер наказания.

Но Скрипочкина судили впервые и все его знакомые, которым уже доводилось сталкиваться с подобной проблемой, твердили в один голос, что срок будет условный. Это точно. Сто процентов.

Более того, то же самое обещал ему и адвокат, который, казалось, был ошарашен приговором не меньше, чем его подзащитный. В первый момент Вале захотелось кричать, потом плакать, но глядя на суровые лица ментов, он почёл за лучшее сдерживать свои малодушные порывы.

На ватных ногах Валентин Скрипочкин шагнул в мрачное нутро автозака, уселся на жёсткое сиденье и в немом изумлении стал таращиться сквозь закрытое решёткой окно на стремительно удаляющееся здание суда.