24/7. Поздний капитализм и цели сна

Но несмотря на то что Фуко описывал дисциплинарные институты как «карцерный континуум», накрывающий общество в целом, одним из ключевых элементов рассматриваемого исторического периода было параллельное существование нерегулируемых, неорганизованных и неконтролируемых промежутков времени и мест пребывания. Проблематичное понятие «повседневность», каким бы неуловимым оно ни было, — ценная область реальности, всеобъемлющая характеристики изменчивой и нечеткой совокупности времени, способов поведения и мест пребывания, которые на деле составляли слои непредписанной жизни — жизни, по крайней мере частично отделенной от дисциплинарных императивов. Даже если придавать повседневности статус «большой длительности» (longue durée), представляя ее априорной основой всех человеческих обществ, тем не менее должно быть очевидно, что условия для ее возможности и бытия радикально трансформировались с ростом капитализма. Ее материальный фундамент претерпевает быстрые метаморфозы, вызванные экономической специализацией и приватизацией индивидуального опыта. Однако даже в условиях таких перемен повседневность остается тем резервуаром, в который перемещаются сохраняющиеся рудименты досовременного опыта, включая сон.

Для Анри Лефевра повторение и привычка всегда были неотъемлемыми характеристиками повседневности. Они неотделимы от циклических форм жизни — от дней и ночей, времен года и урожаев, работы и праздников, бодрствования и сна, естественных потребностей и их удовлетворения. Даже по мере того как подлинная текстура аграрного общества неуклонно искоренялась, повседневная жизнь цепко удерживала в своей структуре некоторые из невидимых извечных пульсаций живой жизни. Многие последствия капиталистической модернизации, в том виде, в каком они сложились в XIX и начале XX века, казались противоположными повседневности в том смысле, что были по своей сути накопительными, антициклическими и развивающимися, а также несли с собой запрограммированные формы привычки и повторения. Существует изменчивая и размытая взаимозависимость между обыденными слоями повседневности, сохранившимися с досовременной эпохи, и постепенным внедрением институционально создаваемых форм рутины и монотонности, загрязняющих или замещающих собой те стороны опыта, которые связаны со старыми паттернами. Социальная и диалогическая среда ярмарки или базара заменяется шопингом, регулярные праздники — коммерциализированным досугом, и фабрикуется бесконечная череда мнимых потребностей, оскорбляющих и унижающих простые акты обмена, посредством которых на протяжении долгого времени удовлетворялись или насыщались человеческие аппетиты. Одна из ценных сторон работ Лефевра — это отказ от откровенно антагонистических отношений между современностью и повседневностью. Повседневность — нечто слишком ускользающее, слишком неочерченное, чтобы ее можно было вообразить как поле противодействия кодексам и институтам модернизации. Несмотря на то что в разные исторические моменты повседневность была территорией, от которой могли исходить оппозиция и сопротивление, в самой природе повседневности — адаптироваться и перекраивать себя, часто безропотно, в ответ на то, что врывается или вторгается в нее. Некоторые утверждали, что ее пассивность — залог ее исторической стойкости, но в последние два десятилетия верить в это стало труднее.

В конце 1940-х и 1950-х годах идея повседневной жизни была способом описания того, что осталось, что сумело удержаться перед лицом экономической модернизации и растущего разделения социальной деятельности. Повседневность представляла собой смутную комбинацию пространств и промежутков времени за пределами того, что было организовано и институционализировано вокруг работы, конформизма и потребительства. Именно в повседневных привычках, остававшихся ниже порога внимания, можно было сохранять анонимность. Поскольку повседневность, будучи неуловимой, не могла быть подвергнута эксплуатации, некоторые находили в ней ядро революционного потенциала. Для Мориса Бланшо ее опасная суть заключалась в том, что в ней нет событий и что она одновременно нескрываема и незаметна. Во французском языке прилагательное quotidienne (каждодневный) более ярко ассоциируется с древней практикой разметки хода солнечного дня и подчеркивает суточные ритмы, которые долгое время были основой общественного существования. Но кроме этого, Лефевр, Дебор и другие в 1950-х годах говорили об усиленном проникновении в повседневную жизнь потребления, организованного досуга и зрелища. В этом контексте восстание конца 1960-х годов, по крайней мере в Европе и Северной Америке, развертывалось отчасти вокруг идеи возвращения территорий повседневной жизни, захваченных институционализацией и специализацией.