24/7. Поздний капитализм и цели сна

Однако с контрреволюцией 1980-х и возвышением неолиберализма, маркетингом персональных компьютеров и демонтажем систем социальной защиты наступление на повседневную жизнь возобновилось с новым ожесточением. Само время стало монетизироваться, а человек превращаться в работающего полный рабочий день экономического агента, даже в контексте «капитализма безработных».

В кратком, но влиятельном тексте 1990 года Жиль Делёз предположил, что понятие дисциплинарного общества больше не является адекватной моделью для объяснения современных операций власти[25]. В нем обрисовано в общих чертах возникновение того, что он назвал «обществами контроля», в которых происходит непрерывное и ничем не ограниченное институциональное регулирование индивидуальной и социальной жизни, действующее фактически в режиме 24/7. Делёз утверждал, что в дисциплинарном обществе различные формы принуждения и надзора имеют место в определенных местах — в учебном заведении, на рабочем месте и дома, но, когда человек находится в пространстве между ними, он остается относительно неподконтрольным. Эти различные интервалы и нерегулируемые пространства можно идентифицировать как компоненты повседневности. Но общество контроля, согласно Делёзу, характеризуется исчезновением промежутков, открытых пространств и времен. Механизмы управления и эффекты нормализации безостановочно проникают почти повсюду, и сегодня они интернализованы на уровне микрологики, более всеобъемлюще, чем дисциплинарная власть в XIX и большей части XX века. Автор не оставляет у читателей сомнений в том, что появление этого режима контроля соответствует преобразованиям в мир-системе капитализма, переходу от производства к финансиализации. Он также заявляет, что любые последние технологические преобразования — лишь симптомы, проявления «мутации капитализма».

Какое бы влияние ни приобрел текст Делёза, задним числом становится ясно, что, вопреки его утверждениям, дисциплинарные формы власти не исчезли и не отошли на второй план. Скорее, непрерывные формы контроля, выявленные им, стали дополнительным уровнем регулирования наряду с действующими по-прежнему и даже расширившимися дисциплинарными формами. И вопреки Делёзу, суровые условия заключения сегодня используются шире, чем когда-либо ранее, в рамках развивающейся сети невыносимо паноптических тюрем. Его представления об открытых, аморфных, нигде не заканчивающихся пространствах опровергаются жестоким развертыванием обнесенных стенами границ и закрытых приграничных зон, которые стратегически нацелены на конкретные группы населения и регионы. Столь же ретроспективно можно отметить, что Делёз не обратил внимания на растущую область пересечения между обществом контроля и расширяющимся производством индивидуальных потребностей общества потребления, выходящим далеко за рамки продуктов и товаров, которые были обязательными даже в 1970-х годах. Тем не менее в богатых регионах земного шара то, что когда-то было консьюмеризмом, расширилось до работающих в режиме 24/7 техник персонализации, индивидуализации, машинного интерфейса и принудительной коммуникации. Формирование самих себя — это работа, которая поручена каждому из нас, и мы неукоснительно соблюдаем предписание постоянно переизобретать себя и управлять нашими запутанными идентичностями. Как намекал Зигмунт Бауман, мы, возможно, не осознаем, что отказаться от этого бесконечного труда не в нашей власти[26].

В небольшой книге Ги Дебора, опубликованной за полтора года до эссе Делёза, можно найти поразительно схожие выводы. В своих «Комментариях к "Обществу спектакля"» он показывает новую интенсивность и полноту, с которой индивидуальное существование оказалось пронизано эффектами подчинения. Дебор не замахивается на смену парадигмы, подобной предложенной Делёзом, но указывает на изменение природы спектакля, отход от распыленного спектакля 1960-х годов (ярлык, который он использовал для характеристики потребительских обществ на Западе) к тому, что он считает глобальным интегрированным спектаклем. Ключевое отличие между ними состоит в том, что в 1960-х годах все еще были области социальной жизни, остававшиеся относительно автономными и свободными от эффектов спектакля, тогда как на момент написания работы (около 1990 года) они исчезли. Повседневность потеряла политическую актуальность и существует лишь как выхолощенная имитация своей прежней реальности. «И хотя старые книги, как, впрочем, и старые здания и другие произведения искусства, все еще оказывают какое-то влияние… ни в культуре, ни в природе уже не осталось ничего такого, что бы не было запятнано, исковеркано соответственно с потребностями современной промышленности»[27].