24/7. Поздний капитализм и цели сна

Относительно внезапная и повсеместная реорганизация человеческого времени и деятельности, сопровождающая распространение телевидения, почти не имела исторических прецедентов. Кино и радио лишь частично предвосхищали принесенные им структурные изменения. В течение каких-нибудь пятнадцати лет произошел массовый переход населения к продолжительным состояниям относительной обездвиженности. Сотни миллионов людей внезапно начали проводить по много часов каждый день и каждую ночь, сидя более или менее неподвижно вблизи мерцающих, излучающих свет объектов. Всем мириадам способов, которыми время тратили, использовали, прожигали, пережидали или делили до телевизионного времени, пришли на смену более однородные режимы длительности и сужения спектра сенсорных реакций. Телевидение внесло одинаково значительные изменения и во внешний социальный мир, и во внутренний психологический ландшафт, нарушив отношения между этими двумя полюсами. Это повлекло за собой массовое преобразование человеческой практики в гораздо более ограниченный и однообразный диапазон относительной бездеятельности.

Как показали многие критики, телевидение вряд ли можно назвать автономным технологическим изобретением. Его научные и механические основы были доступны инженерам в 1920-х годах, однако оно приняло свои послевоенные формы только в контексте глобальной экономики, основанной на сырьевых товарах и с доминирующей ролью в ней США, и новой демографической мобильности повседневных жизненных моделей[30]. По мере того как дисциплинарные нормы на рабочих местах и в учебных заведениях утрачивали свою эффективность, телевидение было превращено в механизм регулирования, привносящий ранее неизвестные эффекты подчинения и надзора. Вот почему телевидение является важной и адаптируемой частью относительно длительного переходного периода (или «смены караула»), длившегося несколько десятилетий, между миром старых дисциплинарных институтов и миром контроля в стиле 24/7. Можно утверждать, что в 1950-1960-х годах телевидение принесло в домашнюю жизнь дисциплинарные стратегии, смоделированные вне его. Несмотря на менее укорененный и более изменчивый образ жизни многих людей после войны, следствием распространения телевидения стало усиление оседлости: люди оказались привязаны к месту, отделены друг от друга и лишены политической эффективности. По крайней мере частично просмотр телепередач соответствует индустриальной модели работы на закрепленном рабочем месте, хотя никаким физическим трудом он не сопровождается. В рамках этого механизма управление людьми отчасти совпадает с производством прибавочной стоимости, поскольку новое накопление обусловлено размером телевизионной аудитории.

Оглядываясь назад, можно сказать, что в течение двадцатилетнего, а может быть, и более длительного периода — с начала 1950-х по 1970-е годы, телевидение в Северной Америке было на удивление стабильной системой с небольшим количеством каналов и устойчивой сеткой передач, а также без постоянного потока конкурирующих высокотехнологических продуктов. Телеканалы подгоняли свои программы к традиционному ритму человеческого сна, заканчивая вещание ночью, хотя задним числом и кажется, что ночная тестовая заставка «сторожила место» для неизбежных передач в режиме 24/7, которые вскоре и появились. Давно обсуждается вопрос о том, соответствовал ли этот этап развития телевидения послевоенной мировой гегемонии Америки и монополистической структуре телевещательной индустрии. К концу 1970-х, а может быть и раньше, слово «телевидение» подразумевало и охватывало гораздо больше, чем буквально обозначаемые им объекты и сети. Телевидение превратилось в туманную, но богатую ассоциациями метафору, указывающую на ткань современности и преобразованную повседневность. Это слово конкретизировало в чем-то локализуемом более широкий опыт размывания реальности. Оно намекало на распад непосредственно ощутимого мира и на то, как спектральные аномалии модернизации были нормализованы в качестве привычного явления, присутствующего в самых сокровенных сторонах нашей жизни. Телевидение воплотило в себе фальшь мира, но также и устранило любые другие позиции, с которых можно было представить истинный мир. Оно продемонстрировало эффекты той власти, которую невозможно объяснить в рамках знакомых дихотомий принудительности и добровольности, несмотря на многочисленные характеристики телевидения как инструмента поведенческого контроля — от «машины влияния» до «вирусных образов». Не то чтобы насыщенная телевидением культура умаляла индивидуальную свободу действий; скорее, ее повсеместное распространение ясно показало, что сама свобода действий — понятие изменчивое и исторически детерминированное.