60 дней по пятидесятой параллели

С Зиной поместились в общежитии — белом домике на краю села. Анна устроилась на квартиру к знакомой доярке. («Хватит с меня этой романтики, хочу пожить в нормальных человеческих условиях», — сказала она). А Валя, наша Валька-малявка, уехала. В Москву.

Анну мы видим редко, целыми днями она сидит дома, даже в клуб ее не вытащишь. Мы с Зиной работаем на зерноскладе, сортируем зерно для посева весной. Там пыльно, шумно, работа однообразная и утомительная. Но это все-таки работа: сидеть ничего не делая, гораздо хуже. Сегодня у нас выходной. Зина осталась дома, а я решила пойти на центральную, отнести в библиотеку книги. Вытащила с собой Анну.

Шагаем с ней по дороге. Снег, плотный, прибитый сильными ветрами, поскрипывает под ногами. Анна, обычно малоразговорчивая, говорит не переставая. Как человек, которому после долгого молчания нужно выговориться. Говорит о самых различных вещах: о письме, которое недавно получила от Вали, о старых кинокартинах, которые привозят в клуб, о буранах, которыми нас пугали и которых еще нет, об интересной книжке, которую она сейчас читает, и о том, что теперь ей не приходится каждый день просыпаться чуть свет, чтобы идти на работу.

— А в самом деле, Анна, почему ты не работаешь?

— Зачем мне? Денег летом заработала, на зиму хватит, можно и отдохнуть.

— Но это же тоска — сидеть дома одной!

— Мне и одной не скучно. Читаю, занимаюсь хозяйством. Это ведь тоже интересно — деревенское хозяйство: свиньи, коровы, куры…

Говорит, как всегда, весело, но как-то не веришь этой бодрости. Некоторое время идем молча. Поскрипывает снег. У меня возникает вдруг острое чувство неприязни к ней, хочется сказать что-нибудь злое, и я резко говорю:

— И почему ты не уехала с Валей?

— Почему? — переспрашивает она тихо и как-то растерянно. — Понимаешь, я и сама не знаю. Мне кажется, ты только не смейся, мне кажется, я буду скучать по совхозу, если уеду. Удивляешься, что так говорю? Конечно, вы ведь привыкли, что я всегда бодрая, что мне все нипочем, а что у меня внутри делается, вы знаете?

— Но ты же сама…

— Погоди, не перебивай. Ты думаешь, мне это так легко: захотела — приехала, захотела — уехала? Ну, а я, может, тоже привыкла жить в вагончике, и чтоб утром будил гул тракторов, а днем эти поля обмерять. И к ветру этому я привыкла, и к солнцу. Но только уеду я, наверное. Чужая я какая-то среди вас. Не знаю, не знаю, что делать. Подожди, не говори ничего. Знаю, что ты скажешь. Чтобы я переходила к вам в общежитие, чтобы мы вместе жили и ходили по утрам на работу. А вечером в клуб — смотреть, как трудится Иван Бровкин на благоустроенной целине. Но ты не говори сейчас ничего. Сама я разберусь, что мне делать…

ХОРОШО, КОГДА ВМЕСТЕ!

Вечером в воскресенье по телефону меня вызвала Москва. Мамин голос, приглушенный расстоянием, такой далекий, и так странно слышать его здесь, в маленьком деревянном домике переговорного пункта с большой вывеской «Почта». Времени мало, а мама говорит о каких-то теплых носках и о том, чтобы я не простужалась, и еще о чем-то, не важном, не главном. И когда бесстрастный голос произнес: «Ваше время истекает», мы сразу заторопились, начали говорить, перебивая друг друга, ведь так много еще нужно сказать.

А потом я стояла на шоссе и ждала попутную машину. Мама, наверное, уже дома — он у нас ведь совсем рядом с почтой. А я стою на пустом шоссе… От райцентра до нашего «Кушмурунского» километров сорок. Машин все нет.

Уже совсем стемнело. Ветер и снег. Снег густой. Ветер гонит хлопья по шоссе, наметает сугробы у обочин. За белесой пеленой ничего не видно. Вот это, наверное, и есть буран. Я никогда не видела буранов. Еще весной нас пугали казахстанскими зимами: «Вот подождите, наступит зима, задуют бураны…» Вот и задул. А я одна в темной степи. Но ничего особенного, просто снег и ветер. Плохо только, что не видно машин.

Шума мотора не слышно, из-за снега не видно и фар — машину я заметила только тогда, когда она почти поравнялась со мной. Поднимаю руку. Здесь, на степных трассах, машины всегда останавливаются, если поднимешь руку.

— Тебе куда?

Из кабины высовывается дядька о темными усами.

— В «Кушмурунский»? А я только до «Ленинского». Да ты садись, от «Ленинского» до вашей центральной близко, километров шесть. Дойдешь по грейдеру.

В кабине тепло. Усатый шофер, сначала молчаливый, скоро разговорился.

— Что ж ты в такой буран отправилась? Не здешняя, наверное? Приехала-то откуда?

Я отвечаю, что теперь здешняя, приехала еще весной, работала в поле, а теперь сортирую зерно.

— Из Москвы, значит? А чего ж ты здесь хорошего нашла? Какой интерес в грязи да в пыли работать? Дурные вы, девчата. Вот и к нам в совхоз приехали. Тоже москвички. А что они здесь видят? Ни тебе концертов, ни театров, в кино тоже не очень-то пойдешь или на танцы. Скучно…