– Как вы относитесь к тому, что сегодня происходит на Арбате?
Председательствующий Феликс Медведев бодро добавил:
– В зале сидят архитекторы, от которых многое зависит.
– Ничего от них не зависит, – мрачно изрек Окуджава. – Москва отдана на откуп людям, которые плохо разбираются в архитектуре, не любят ее, не ценят старину... Может быть, правы были те, кто в 20-х годах предлагал Москву законсервировать, а столицу сделать в каком-то областном центре?..
Снова вопрос о песнях, о начале пути.
Окуджава закончил свои воспоминания, встал, взял гитару, неодобрительно посмотрел на микрофоны и спел несколько своих последних песен. В одной из них было признание: «Я не пел окопной каше...»
Как всё это выглядело? Еле слышный перебор струн. Знакомый хрипловато-тягучий шепот. И – после гибели Высоцкого это особенно заметно – полное отсутствие огня, страсти, напряжения, вздутия вен... Нет, Булат не взорвется, не крикнет, не сгорит. Другой темперамент. Иной душевный склад. Другие точки отсчета. Он всего лишь усталый артист, печальный и утонченный, и песни его – не отчаянные прорывы в Правду, а всего лишь изящные песенки-сказки, баюкающие усталого интеллигента чеховской печалью и забавляющие легкой иронической усмешечкой Зощенко...
Вслед за «Пиратской-лирической» последовала песня о Высоцком.
Зал аплодирует.
Булат сжимает гитару и поет песню о дураках:
Знакомая тема! Дураки. Литсобратья. Начальники с чугунными запретами, редакторы с корявыми перьями, завистники с черными душами... а еще торговцы, лавочники, мясники... «Где сладкая революция?» – не унимается в вопросе бабелевский старик Гедали.
И умным быть плохо, и дураком становиться не хочется, рассуждает Окуджава и приходит к спасительной надежде: но, может быть, когда-нибудь к среднему придем!..
Окуджава сел. Он устало посматривает на часы: мероприятие закончено. Но, к сожалению, надо еще присутствовать – неутомимый Феликс собрал парад молодых бардов. Теперь их очередь демонстрировать свое умение.
Булат слушал сумрачно: ах, эти горячие порывы изменить... сломать... добиться... сделать... Ах, это «упоение в бою». Молодым страсть как хочется выплеснуть свою энергию, доказать свою смелость. «Допустим, – говаривал мудрый Ежи Лец, – ты пробил головой стену? Что ты будешь делать в соседней камере?» Именно этого и не знают молодые. Это знание приходит со зрелостью. Оно постигается ушибами, ранами, болью...
Зачем биться головой о стену? Надо просто положиться на судьбу. «Всё, что возможно, происходит, однако возможно только то, что происходит», – говорил Кафка.
Окуджава сидел неподвижно и, казалось, дремал. Он походил на старого льва, у которого искрошились клыки и притупились когти. До его слуха доносится издалека рык молодых львят, но он не пробуждает в нем ни ярости, ни отваги. Ему не хочется ни рычать, ни прыгать, ни тем более показывать пример. Лев старый и почти ручной, да и зоопарк им обжит и кажется таким уютным. О, бывший царь зверей, разрешите немножко потревожить ваш благостный покой, – Жанна Бичевская исполняет песню Александра Дольского, обращенную к маэстро:
Маэстро молчал. Может быть, приближаясь к возрасту Пастернака, он ясно понимал, какая это неимоверно трудная и ответственная роль – быть певцом и выразителем передовой интеллигенции.
ДАЛЬНИЙ БЕРЕГ ЮРИЯ КАЗАКОВА
Юрий Казаков прожил всего 55 лет. Ушел из жизни в 1982. И уже тогда Андрей Вознесенский вздыхал: «Новое поколение читателей, увы, не знает Казакова. Критики не упоминают о нем. Он незаметно исчез из литературного обихода, как исчезают из нашей флоры лесные ландыши. Его создания не переносят загрязнения среды».
С 82-го года произошло не только загрязнение среды, но и страна кардинально изменилась. Люди стали другими. Книги выпускаются иные. Литература стала коммерческой. Слово потеряло свой вкус и цвет. Можно даже сказать, что последним ароматным писателем (и тончайшим психологом тоже) был именно Юрий Казаков, достойный представитель бунинской школы.