813

– Рокового часа, черт побери! В префектуре говорят, что казнь состоится послезавтра.

– Тем лучше, тем лучше, – сказал Люпен. – Яснее ясного, что он не сбежал.

Он отказывался понимать и даже искать разгадку, предчувствуя, что вскоре истина откроется ему целиком. Оставалось лишь подготовить план, чтобы враг угодил в ловушку.

«Либо чтобы я сам туда угодил», – со смехом подумал он.

Люпен был очень весел, ни о чем не заботился, и никогда еще битва не сулила ему лучших шансов на удачу.

Из замка слуга принес ему телеграмму, которую он велел Дудвилю послать себе и которую почтальон только что доставил. Он распечатал ее и положил в карман.

Незадолго до полудня Люпен встретил на аллее Пьера Ледюка и без всяких околичностей сказал ему:

– Я искал тебя… Все очень серьезно… Ты должен ответить мне со всей откровенностью. С тех пор, как ты в замке, тебе не доводилось видеть какого-нибудь мужчину, помимо немецких слуг, которых я сюда поместил?

– Нет.

– Подумай хорошенько. Речь не о каком-то посетителе. Я говорю о мужчине, который прячется, присутствие которого ты мог бы заметить, мало того, присутствие которого ты мог бы ощутить по какому-либо признаку, впечатлению.

– Нет… А вы предполагаете?..

– Да. Кто-то прячется здесь… кто-то тут бродит… Где? И кто? И с какой целью? Я не знаю… но узнаю. У меня уже есть косвенные доказательства. Ты, со своей стороны, будь настороже… следи… А главное, ни слова госпоже Кессельбах… Не стоит ее волновать…

И он ушел.

Пьер Ледюк, озадаченный, потрясенный, продолжил путь к замку.

На лужайке он увидел синий листок и подобрал его. То была телеграмма, не скомканная, как выброшенная бумага, но аккуратно сложенная – очевидно, потерянная.

Она была адресована господину Мони, такое имя носил Люпен в Брюггене. В ней были следующие слова:

Знаем всю правду. Сведения письмом невозможны. Сегодня вечером выезжаю поездом. Встреча завтра утром в восемь часов на вокзале Брюггена.

– Превосходно! – сказал себе Люпен, следивший из ближайших зарослей за действиями Пьера Ледюка. – Превосходно! Не пройдет и двух минут, как этот молодой идиот покажет телеграмму Долорес и расскажет ей обо всех моих опасениях. Они проговорят об этом весь день, и тот услышит, тот узнает, поскольку он знает все, он живет в тени Долорес и Долорес в его руках, словно околдованная дичь… Сегодня вечером он примется за дело, опасаясь секрета, который должны мне открыть…

Напевая, он удалился.

«Этим вечером… этим вечером… потанцуем… Этим вечером… Какой вальс, друзья мои! Кровавый вальс под музыку маленького никелированного кинжала… Наконец-то мы посмеемся».

У входа в шале он позвал Октава, поднялся в свою комнату, бросился на кровать и сказал шоферу:

– Садись здесь, Октав, и не спи. Твой хозяин будет отдыхать. Позаботься о нем, верный слуга.

И он заснул крепким сном.

– Как Наполеон утром перед Аустерлицким сражением, – молвил он, пробудившись.

Было уже время ужина. Люпен плотно поел, потом, раскуривая сигарету, осмотрел свое оружие, перезарядил револьверы.

– «Порох сухой и шпага острая», как говорил мой приятель кайзер… Октав!

Прибежал Октав.

– Ступай ужинать в замок вместе со слугами. Сообщи, что ты едешь этой ночью в Париж на автомобиле.

– С вами, патрон?

– Нет, один. И как только закончится трапеза, ты действительно уедешь у всех на виду.

– Но в Париж я не поеду?

– Нет, ты будешь ждать на дороге за пределами парка, на расстоянии километра… пока я не приду. Это случится не скоро.

Он выкурил еще одну сигарету, прогулялся, прошел мимо замка, увидел свет в апартаментах Долорес, потом вернулся в шале.

Там он взял книгу. Это были «Сравнительные жизнеописания» знаменитых людей.

– Недостает одного, причем самого знаменитого, – заметил он. – Но будущее не за горами. Оно все расставит по своим местам. И рано или поздно я получу своего Плутарха.

Он прочитал «Жизнеописание Цезаря» и оставил на полях несколько заметок.

В половине двенадцатого он поднялся наверх.

Наклонившись, Люпен вглядывался через открытое окно в бескрайность ночи, ясной и звонкой, трепещущей от невнятных звуков. На губах его ожили воспоминания, воспоминания о любовных фразах, которые он читал или произносил, и несколько раз он назвал имя Долорес с пылкостью юноши, который едва осмеливается доверить безмолвию имя своей возлюбленной.

– Пора, – сказал он, – приготовимся.

Он оставил окно приоткрытым, отодвинул преграждавший путь круглый столик и положил под подушку свое оружие. Потом спокойно, без малейшего волнения лег на кровать полностью одетый и задул свечу.

И подступил страх.

Это произошло немедленно. Как только его окутала тьма, подступил страх.

– Черт побери! – воскликнул Люпен.

Соскочив с кровати, он взял свое оружие и выбросил его в коридор.

– Мои руки, только мои руки! Нет ничего надежнее кольца моих рук!

Он лег. Снова мрак и молчание. И снова страх, затаенный, неотступный, всепоглощающий…

Двенадцать ударов на часах в деревне.