813

Снаружи пели птицы. Пробуждалась жизнь под старыми деревьями, которые весна готовилась украсить цветами. И Люпен, приходя в себя, ощутил, как мало-помалу в нем зарождается непостижимое и нелепое сочувствие к несчастной женщине – отвратительной, безусловно, гнусной и многократно преступной, но такой еще молодой и которой уже не стало.

И он подумал о муках, которые она должна была испытывать в минуты просветления; когда разум возвращался, чудовищной безумице открывались зловещие видения ее поступков.

«Защитите меня… я так несчастна!» – молила она.

Вопреки самой себе она просила, чтобы ее защитили от хищных инстинктов, от чудовища, которое жило в ней и которое вынуждало ее убивать, всегда убивать.

– Всегда? – задался вопросом Люпен.

И ему вспомнился позавчерашний вечер, когда, склонившись над ним с поднятым кинжалом, поднятым над врагом, который уже не один месяц неотступно преследовал ее, над неутомимым врагом, который довел ее до всех злодеяний, она в тот вечер не стала убивать. Хотя это было легко: враг лежал неподвижный и беспомощный. Беспощадной борьбе разом пришел бы конец. Нет, она не стала убивать, повинуясь, и она тоже, чувствам более сильным, чем ее жестокость, смутным чувствам симпатии и восхищения к тому, кто так часто превосходил ее.

Нет, на этот раз она не стала убивать. И вот теперь, в силу поразительного поворота судьбы, теперь это он убил ее.

«Я убил, – думал он, содрогаясь с головы до ног. – Мои руки уничтожили живое существо, и это существо – Долорес!.. Долорес… Долорес…»

Он не переставал повторять ее имя, скорбное имя, и не переставал смотреть на нее, печальную, безжизненную, теперь безобидную, несчастный лоскут плоти без сознания, вроде кучки опавших листьев или птенчика, раздавленного на обочине дороги.

О, разве мог он не содрогнуться от сочувствия, поскольку, сойдясь лицом к лицу с ней, теперь он был убийцей, а она лишь жертвой?

– Долорес… Долорес… Долорес…

Рассвет застал его сидящим возле мертвой, он вспоминал и раздумывал, а губы его тем временем произносили скорбные звуки… Долорес… Долорес…

Однако необходимо было действовать, а при подобном крахе его замыслов он уже не знал, в каком направлении действовать и с чего начать.

– Прежде всего закроем ей глаза, – сказал он себе.

Пустые, заполненные небытием, эти прекрасные с золотинкой глаза все еще сохраняли грустную ласку, придававшую им такое очарование, возможно ли, чтобы они были глазами чудовища? Перед лицом неумолимой действительности Люпен, несмотря ни на что, все еще не мог соединить в одном персонаже эти два существа, образы которых были столь несовместимы в его помыслах.

Поспешно наклонившись над ней, он опустил длинные шелковистые ресницы и прикрыл жалкое, сведенное судорогой лицо.

И тут ему почудилось, будто Долорес отдаляется, а здесь, рядом с ним – черный человек в своем темном платье, в обличье убийцы.

Он решился коснуться этого человека и пощупал его одежду.

Во внутреннем кармане находилось два бумажника. Он взял один из них и открыл его.

Сначала он обнаружил письмо, подписанное Стейнвегом, старым немцем.

В нем содержались такие строки: