А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

можно услышать прямо противоположное. С одной стороны, для любящих Церковь, но не видящих ее у Хомякова или, скорее, усматривающих у него подмену Истины церковной чем-то другим, самодельным, равно как и для вовсе не любящих Церкви и не чувствующих реальности Ее, – учение Хомякова есть неопределенное и туманное учение о чем-то мечтательном и призрачном, какая-то система о пустом месте и, следовательно, софистика, виртуозное пустословие, блестящее оригинальничание. В этих нападках на Хомякова сходятся порою представители церковности с ярыми западниками; с другой стороны, для людей, в каком-либо смысле считавшихся с реальностью той Церкви, о которой говорил Хомяков, и признававших, что он говорит о настоящей Церкви, а вовсе не о бессильной пустоте <…> сила Хомякова казалась вредной. Крайние государственники, равно как и революционные и социалистические деятели, – и те и другие не любили учения Хомякова. <…> Кроме этих всех, отрицавших Хомякова по той или другой причине, остается наконец круг людей, смотревших на Хомякова безусловно положительно. В учении Хомякова они видели залог будущего России, первый росток народного самосознания.

Об отношении этих последних к Церкви Флоренский не говорит ничего, и остается только гадать, любят ли они ее или нет или попросту индифферентны к ней. Не оговаривается и возможность того, что можно любить Церковь и усматривать в учении Хомякова выражение именно ее учения, а не «системы о пустом месте». Это умолчание можно понять в том смысле, что богословие Хомякова – богословие «от лукавого», оно в любом случае «вред», и можно говорить лишь о степени этого вреда. «Скажу более, – продолжает о. Павел, – объективная оценка его миросозерцания и его личной настроенности должна дать и более прочные основы для пересмотра и, может быть, переоценки его субъективной жизни». Иными словами, «приговор церковного суда над воззрениями Хомякова», которого не обнаружил Флоренский у Завитневича и взялся вершить сам, должен быть не только приговором «над воззрениями», но и над самим Хомяковым, над его душой.

«Кто знает, – вопрошает как бы в задумчивости о. Павел, – при беспристрастном свете объективной церковной оценки, на белоснежной одежде его религиозно-философских убеждений не выступят ли сомнительные пятна или, напротив, не окажется ли система Хомякова даже более безукоризненной, чем это обычно думают?» Очень характерно это соединение чисто научного критерия «объективности» с «церковной точкой зрения», превращающее ее в линзу микроскопа, но тут же приводится и другой критерий, евангельский: «По плодам их узнаете их». Каковы же плоды? Оказывается, что и «плоды хомяковского учения» так же двойственны, как и его тезисы. С одной стороны, «русская богословская мысль, в лице наиболее талантливых своих представителей, приняла так или иначе учение Хомякова <…> все свежее в богословии, так или иначе, преломляет хомяковские идеи», а с другой – эти же идеи «положила в основу свою и та мысль, о церковности которой свидетельствовать нет пока оснований» (например, анафематствованная мысль Л. Н. Толстого). Но доказывает ли то, что смоквы, которые срывают с одного и того же дерева, проходя мимо, и праведник, и нечестивец, только от того, что срываются обоими, вовсе уже и не смоквы? Вспомним, что и сатана «положил в основу» своих искушений Христа слова Писания. Перестала ли от этого Библия быть Священным Писанием?