А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

«Хомяковские идеи оказались удобными для полемики с католицизмом, но при этом выступает и опасность такой полемики: вырывая плевелы католицизма, не рискует ли такая полемика вырвать из почвы и пшеницу Православия, хотя бы, например, своим отрицанием авторитета в Церкви, якобы не имеющегося в Православии, а вместе с ним, следовательно, и начала страха, начала власти и обязательности канонического строя?» Итак, Хомяков «вырывает пшеницу Православия», утверждая, что «Церковь не авторитет, как не авторитет Бог, не авторитет Христос; ибо авторитет есть нечто для нас внешнее. Не авторитет, говорю я, а истина, и в то же время жизнь христианина, внутренняя жизнь его». Это-то для Флоренского, мыслителя с естественнонаучным складом ума, видимо, и есть «имманентизм»: гуманизм, человекоутверждение, человекобожие, иными словами, «антихристианство». Обратим внимание на позаимствованный у Достоевского термин «человекобожие», синонимичный народовольческой бесовщине, и дадим место негодованию о. Павла на «имманентиста», т. е. антихриста Хомякова: «…свободное самоутверждение человека – бытие, имманентное человеку, – проявляющееся в организации любви, для него дороже всего. Действительно, он – “великий альтруист”, как определяет его проф. Завитневич. Но и великий альтруист сам по себе ничуть не похож на Церковь, ибо Церковь полагает основу свою в том, что вне человечности, а для альтруизма, как и для всякого гуманизма, самой крепкой точкой опоры представляются внутренние, имманентные силы человека».

Замечательна эта поговорка о том, что «Церковь полагает основу свою в том, что вне человечности», выдающая самую суть той религиозной психологии и философии, основываясь на которых о. Павел нападает на Хомякова и которые так отвратительны Бердяеву. «Отец Флоренский, – замечает он, – явно вступает на путь Великого Инквизитора. “Мы не с тобой, а с ним, вот наша тайна!”. Тайна эта и есть отрицание религиозной свободы. Священническая ряса и смиренно опущенные вниз взоры не спасут от разоблачения этой антихристианской тайны. Он в глубине сердца своего отрекся от тайны Христа». Бердяев явно горячится: прозревать тайны сердца дано лишь Богу, но вслед за прот. Г. Флоровским нельзя не обратить внимания на то, что «опыт православной теодицеи», предпринятый о. Павлом, «строится как-то мимо Христа», что «образ Богочеловека какой-то неясной тенью теряется на заднем фоне». Похоже, что, в отличие от Хомякова, Христос для о. Павла именно авторитет, Которому повинуешься, но Которого не любишь. «Духа Христова, интимного чувства Христа нельзя найти ни в одной его строчке», – пишет о Флоренском Бердяев. Попытаемся разобраться, почему это происходит.

«Существо Православия, – провозглашает о. Павел, – есть онтологизм – приятие реальности от Бога, как данной, а не человеком творимой, – смирение и благодарение». Звучит весьма благочестиво, но как же быть с данной Адаму заповедью о возделывании сада? Не говорит ли она о том, что Богу угодно не только то, чтобы человек принимал данную от Бога реальность, но и творил ее? И как быть с той самой «церковной точкой зрения», от имени которой взялся судить Хомякова Флоренский? Например, святитель Григорий Палама, чье учение о божественных энергиях догматизировала Церковь, богоподобие человека видел в первую очередь именно в творчестве, именно этим даром, утверждал он, человек превосходит Ангелов. Кстати, подводя итог рассуждениям о христианском экзистенциализме Паламы, прот. Иоанн Мейендорф говорит, между прочим, и о «имманентизме» фессалоникийского архиепископа как о «имманентизме» самого Православия: «Мысль Паламы является торжественным утверждением имманентности Бога в истории и человеке»[992]. Но это мысль не одного Паламы, а, как соборно признано Церковью, богооткровенная мысль, с которой согласно все восточное христианство.