Адольф

Достигнувъ поля, я пошелъ тише: тысяча мыслей обступили меня. Сіи роковыя слова: «между всми родами успха и вами есть преграда необоримая и эта преграда Элеонора», звучали вокругъ меня. Я кинулъ долгій и грустный взглядъ на время, протекшее безъ возврата: я припоминалъ себ надежды молодости, доврчивость, съ которою нкогда повелвалъ я будущимъ, похвалы, привтствовавшія мои первые опыты, зарю добраго имени моего, которая блеснула и исчезла предо мною; я твердилъ себ имена многихъ товарищей въ ученіи, которыми пренебрегалъ я съ гордостью, и которые однимъ упорнымъ трудомъ и порядочною жизнью далеко оставили меня за собою на стез фортуны, уваженія и славы: мое бездйствіе давило меня. Подобно скупцамъ, представляющимъ себ въ сокровищахъ, собираемыхъ ими, вс блага, которыя бы можно было купить на эти сокровища, я видлъ въ Элеонор лишеніе всхъ успховъ, на которые имлъ я права. Я стовалъ не объ одномъ поприщ: не покусившись ни на одно, я стовалъ о всхъ поприщахъ. Не испытавъ никогда силъ своихъ, я почиталъ ихъ безпредльными и проклиналъ ихъ: я тогда желалъ бы родиться отъ природы слабымъ и ничтожнымъ, чтобы оградить себя, по крайней мр, отъ упрека въ добровольномъ униженіи: всякая похвала, всякое одобреніе уму или познаніямъ моимъ были мн укоризною нестерпимою: мн казалось, что слышу, какъ удивляются мощнымъ рукамъ бойца, скованнаго желзами въ глуши темницы. Хотлъ ли я уловить мою бодрость, сказать себ, что пора дятельности еще не миновалась: образъ Элеоноры возникалъ предо мною какъ привидніе и откидывалъ меня въ ничтожность; я чувствовалъ въ себ движенія бшенства на нее, и по странному смшенію сіе бшенство ни мало не умряло страха, во мн внушаемаго мыслію опечалить ее.

Душа моя, утомленная сими горькими чувствами, искала себ вдругъ прибжища въ чувствахъ противоположныхъ. Нсколько словъ, сказанныхъ, можетъ быть, случайно барономъ, Т… о возможности союза сладостнаго и мирнаго, послужили мн къ созданію себ идеала подруги, Я размыслился о спокойствіи, объ уваженіи, о самой независимости, общанной мн подобною участью: ибо узы, которыя влачилъ я такъ давно, держали меня въ зависимости, тысячу разъ тягостнйшей, нежели та, которой покорился бы я союзомъ признаннымъ и законнымъ. Я воображалъ себ радость отца моего; я ощущалъ въ себ живйшее нетерпніе пріобрсть снова въ отечеств и въ сообществ мн равныхъ мсто, принадлежавшее мн по праву; я видлъ себя, строгою и безукорительною жизнію опровергающимъ приговоры, произнесенные обо мн злорчіемъ холоднымъ и втреннымъ, и вс упреки, коими поражала меня Элеонора. Она обвиняетъ меня безпрерывно, говорилъ я, въ томъ, что я суровъ, неблагодаренъ, безжалостливъ. Ахъ, еслибы небо даровало мн подругу, которую приличія общественныя позволили бы мн назвать своею, которую родитель мой, не красня, могъ бы наречь дочерью, я въ тысячу разъ былъ бы счастливе, видя себя виновникомъ ея счастія! Чувствительность, которой не признаютъ во мн, потому что она сжата, страдаетъ, потому что требуютъ отъ нея повелительно доказательствъ, въ которыхъ сердце мое отказываетъ заносчивости и угроз, чувствительность сія обнаружилась бы во мн, еслибы могъ я предаваться ей съ любимымъ существомъ, спутникомъ моимъ въ жизни правильной и уваженной. Чего я не сдлалъ для Элеоноры? Для нея покинулъ я отечество и семейство; для нея опечалилъ я сердце престарлаго отца, который груститъ еще въ разлук со мною; для нея живу я въ краяхъ, гд молодость моя утекаетъ одинокая, безъ славы, безъ чести, безъ удовольствія: столько пожертвованій, совершенныхъ безъ обязанности и безъ любви, не показываютъ ли, чего могли бы ожидать отъ меня любовь и обязанность? Если я столько страшусь горести женщины, господствующей надо мною единою горестью своею, то какъ заботливо устранялъ бы я всякую скорбь и досаду отъ той, которой могъ бы я себя гласно посвятить безъ угрызеній и безраздльно! Сколько былъ бы я тогда не похожъ на то, что я нын! Какъ горечь сія, которую мн ставятъ теперь въ преступленіе, потому что источникъ ея невдомъ, быстро убжала бы отъ меня! Сколько былъ бы я благодаренъ небу и благосклоненъ къ людямъ!