Айзек и яйцо

Яйцо поднимает на него взгляд, затем снова смотрит вниз. Молча уставившись на книги на полу, оно напоминает выглядывающего из-за собственного круглого пузика детеныша орангутанга. В комнате царит мертвая тишина – Айзек готов поклясться, что, проходя мимо, он слышит, как шуршат, отползая в сторону, старые, задубевшие листы бумаги на столе, и замечает, как подрагивают развешанные по стенам рамки. Айзек вздыхает и оглядывается в кабинете. Он позволяет себе это сделать впервые за долгое время. В конце концов, это было ее пристанище – нечего ему тут оглядываться. Айзек всегда считал себя приверженцем творческого беспорядка и в рабочем пространстве не нуждался. Он раскидывал наброски по всему дому, а лучшие свои иллюстрации и вовсе создавал на водруженной на коленку книге, коротая время в автобусах, перекусывая в забитых кофейнях или скрючившись на диване перед телевизором. А Мэри? Мэри любила порядок – и кабинет был ее цитаделью.

Яйцо снова поднимает глаза на Айзека и, приподнимаясь на цыпочки, пытается проследить за его взглядом. Они вместе осматривают кабинет Мэри – как будто оба видят его в первый раз. На стене висят три рамки, в которых красуются обложки трех опубликованных плодов их творческого союза. Первой в ряду идет «Это не собака», посередине приткнулся «Поддон-под-Лондон», замыкает эту скромную вереницу книга под названием «Фред строит ферму». Они оставили место для еще одной обложки, рассчитывая, что к выходу своего пятого детища успеют переехать в дом побольше. Айзек сверлит взглядом пустующее место на стене, предназначенное для обложки их четвертой книги. Словно погрузившись в транс, он делает пару шагов вперед и садится за стол Мэри. Гидравлическое кресло натужно вздыхает, будто чувствует в нем самозванца. Он этого не замечает. Он безотрывно смотрит в экран ожившего при его появлении компьютера – на пейзажную заставку с каменным мостом.

Не с тем, что перекинулся через реку в ближайшем к их дому лесу. С другим. С ее мостом. Поэтому Айзек и избегал сюда заглядывать. Здесь, в кабинете Мэри, все принадлежит ей. Он чувствует себя беспардонно влезшим в ее королевство захватчиком. Сгрудившиеся на столе тетрадки всегда были ее неприкосновенной собственностью, как и дневники, и недозаполненные календари, и даже книги на полках за его правым плечом. Открывшаяся ему заставка с мостом – и та кажется Айзеку чем-то слишком личным для посторонних глаз. Они так и называли его – «мост Мэри». И Айзек, и сама Мэри, и ее семья. Мощный, приземистый, сложенный из огромных кусков горного камня, выбеленный пенящейся у его подножия водой, этот мосток до сих пор ждет свою «владелицу» на окраине ее родной фермы. Он настолько низкий, что кажется, будто, усевшись на парапет, можно окунуть кончики пальцев в ледяную воду. Она пыталась провернуть это лето за летом: устраивалась на мосту, со всех сторон окруженная пурпурными от цветущего вереска склонами холмов, и свешивала вниз свои длинные ноги. Мэри часто плескалась в этой речушке, не раз ей приходилось выдворять с близлежащих полей заплутавших овец, а еще она просто обожала читать под раскинувшимся за мостом деревом – даже осенью, под беспрестанным градом перезрелых каштанов. Как только они приехали в Шотландию знакомиться с ее семьей, она первым делом поволокла его в этот свой райский уголок – и приводила его туда снова и снова. Всякий раз, когда Айзеку дозволялось влезть на парапет и потянуться ногами к воде, он чувствовал себя бессовестным узурпатором.

Все будет хорошо, Айзек.

Память Айзека удивительным образом проясняется, как будто разговор с доктором Аббасс высвободил один из застрявших в извилинах осколков его разума. Он почти ощущает порывы взвивающегося от воды ветра и морозные поцелуи ледяного воздуха на носу и щеках. Но весь окружающий мир нем в его воспоминаниях. Он не слышит ни рева несущейся под мостом воды, ни шелеста взъерошенных ветром крон деревьев. Только себя и Мэри. Как давно это было? Год назад? Больше? Они вдвоем стояли на мосту, а вокруг вздымались побелевшие от снега холмы. От их обычно ржаво-коричневых покатых боков не осталось и следа – простирающиеся на мили вокруг хайлендские нагорья обратились в однообразный пейзаж мертвенно-ледяных дюн. Не более ледяных, чем царящая на мостике атмосфера. И почему этот разговор не дает ему покоя?

– Если бы все было хорошо, тебе не пришлось бы меня успокаивать, – пробормотал Айзек.