Аккрециозия

Затем он долго выцеливал место и наконец плюнул. Мы замерли, прислушиваясь к звукам корабля. Тишина затянулась. Лужа была довольно большой. Каждый ход мог оказаться последний. Юра потянулся, бросив на меня победный взгляд. Но следом, раздалось характерное жужжание. Откуда-то из бокового прохода вылез паук с выпученными зелеными глазами.

Попшикал чем-то на лужу, отчего та испарилась. Пролил все раствором. Вытер насухо. Прошелся паром и вытер снова. Затем также жужжа уполз обратно.

Пылаев выругался.

— Тогда что делать с Колей? — спросил я.

— Ничего. Прилетим — поспит. Покушает плотно. Подышит свежим воздухом и все как рукой снимет. До чего-то фатально это развиться не успеет.

Спичка гудел, заходя на вираж в невозможном пространстве. Пылаев рассказывал про реперные объекты, которые начинаешь слыть спустя время полета. По которым можно ориентироваться.

Уже недалеко. Слышишь? — сказал он и промурлыкал только ему понятную мелодию звезд, едва различимую в вибрациях корабля. — Так что все с ним будет нормально.

Юра встал, застегнул рубашку ворот рубашки. Сверил время. Китель надел, застегнувшись на все пуговицы. Аккуратно, надел фуражку. Постоял, изучая мониторы, и затем съел пластинку, убивающую запах.

— Прости за вопрос, — сказал он вдруг, оторвавшись от мониторов. — Почему ты так спокоен?

— Не понял. — сказал я.

— Слишком спокоен, для того, что произошло. Вы же были вместе…

Пылаев встал на край ступени, руки убрав в карманы.

— Защитная реакция, наверное. Может, когда все разрешится и груз осознания рухнет на меня. То его тяжести я сначала буду рыдать без слез, потому что ни тут же испарятся от силы этого осознания. А потом меня навечно выкинет в область черной сухой меланхолии. Пока точно не знаю…

— Иронизируешь… — сказал он. — Почему разрешится? Думаешь это неокончательная версия?

— Не знаю. Пока нет официальной бумаги. Такой чтобы безапелляционно с тяжелым синим оттиском печати. Все это одно сплошное… — я не смог подобрать слово — вязкое время? Состояние?

— Ты раньше не сталкивался со смертью? — сказал он куда-то вперед и вниз.

Подвесить хотел вопрос в помещении, чтобы от него было не увернуться как от колокольного звона. Но меж тем, можно было, при желании проигнорировать. Или ответить самому.

— Что-то вроде того. — сказал я.

Исход, который обнаружился случайно, меня не устроил. Все это было большим разочарованием. Это открывающее событие, пусть даже и страшное, горькое по своей природе, нелепое, должно было, как мне того хотелось, пролить свет на мою жизнь. Пролить свет на аккрециозию. Дать результат. Вылиться во что-то преображающее. Дать ответ. Но чем больше я вглядывался в него, тем более болезненным становилось состояние пустоты.

— Родителей не стало, когда мне было восемь. На Дубовой Теснине я переехал из города к бабушке и дедом. — сказал я сам не зная зачем.

Пылаев внимательно посмотрел на меня. В глазах его читалось сочувствие. На это я только покачал головой и жестом показал ему плевать на ступеньку. Он улыбнулся, и ни слова не говоря, выцелил место и смачно харкнул. Сразу повысил ставки.

Бабка была безумной. Не в том смысле, что совсем без ума. Но… — я посмотрел на потолок, выискивая слова и собирая слюну. Пока позади меня щелкал себе под нос кормчий когитатор. Удвоив лужу, продолжил. — Она будто бы всего боялась. Будто чувствовала вечную тревогу…

Дом стоял на холме, в глубине вишневого сада. Всегда в молоке тумана. Поодаль холодные озера в тени горных отломов. У самого дома — пруд. Она выходила на террасу, вечно замотанная в халат. Ходила без остановки взад и вперед пытаясь занять себя каким-то делом.

В темноте рубки я отчетливо представил эту картину, сочную и живую, как наяву.

Будто бы вокруг нее было поле невиданной силы, что искажало всю информацию, которая поступала к ней. Так, что любое слово звучало как угроза. Любой жест был враждебен. Весь мир был страшной тенью, с которой нужно было бороться. Она медленно пеклась всю жизнь в такой тревоге.

Пока был жив дед, было ничего. Не понимаю, что он вообще в ней нашел. Но когда его не стало, все резко поменялось. Ее тревога искажала все вокруг в доме. Это как жить в огне, постоянно следя за тем, чтобы она не сбежал, не перекинулся на соседние дома, не обжег тебя самого.

Я рассказал ему об этом. Пылаев слушал молча.

— Почти двести лет так прожила — закончил я.

Он присвистнул.

— Как погибли родители? — осторожно спросил Пылаев, цедя каплю слюны на пол.

— Скрыв скольжения.

— Скверно.

Мы выпили еще. Я пива, Пылаев заварил себе крепкий кофе. Тонкая нить разрешения вопроса об аккрециозии ускользала от меня в разговорах. Вилась красной лентой в людях, которые хотели просто выбраться из консервной банки. Ответ тонул в версиях и предположениях.

Мне хотелось, чтобы Спичка заложил еще один вираж. Чтобы мы летели еще вот так несколько недель, дней или месяцев. Неважно. Столько сколько потребуется, чтобы разобраться. До тех пор, пока не вызреет ответ.