Аккрециозия

Мои брови предательски поползли вверх. Но я вовремя их перехватил. Фадин-паук заметил это и улыбнулся, впервые, как мне кажется, за все это время улыбка его была искренней, человеческой.

— Ничего. — он опередил мои извинения. — Редкая болезнь. Раз в два-три года, мне приходится проходить операцию по замене всего этого… — его ручки активно жестикулировали, помогая ему рисовать гипнотические узоры. — Всю кожу, кости, мышцы, сухожилия, часть органов. Иначе он бесконечного внутреннего конфликта я попросту развалюсь.

Я тяжело вздохнул, накалывая салат на вилку в нужной пропорции.

— Это, наверное, так же тяжело, как всегда, таскать с собой свою мертвую бывшую….

Фадин-паук рассмеялся, закашлявшись дымом. Впервые он вылез на свет настолько, чтобы можно было в деталях рассмотреть его. Смеялся он долго. Сигарета в его маленькой ручке беспорядочной болталась перед его носом рассыпая пепел и искры.

— Да, Артём, как бы это ни звучало. Но да. В точку. Ничего не чувствуя нести грузсвоего мертвого тела.

— Как это, ничего не чувствуя?

Он замолчал на секунду. Посмотрел задумчиво куда-то наверх. Сердце мое в этот момент замерло. Но судя по тому, что взгляд его просиял, никого он там не увидел.

А значит Мифиида, оставалась в границе мною контролируемого безумия. Столь реальная и оттого настолько жуткая мысль. Можно ли было растворить эту мысль? В паузе, до его ответа, я начал скидывать мысли о ней. Пытаясь явственно представить картины с Дубовой Теснины. Заснеженные горы, луга и долины. Широкие проспекте Персеполиса, ясное всепроникающее солнце, которое развеивает все видения. Растворит все досужие мысли.

Мой разум брошенное семечко в пустоте далекого космоса, наконец, попав в животворящую природу прорастет мною, растворится в Пане, разлитом в зеленеющем космосе. Возможно, в этом и природа фантомов. Вдали от живого мира мысли уплотнялись, становясь реальными, будто бы разум сам пытался создать жизнь вокруг себя. Или избавленный от чудовищного давления других вокруг, разум распушался, расплетался, развеиваясь вокруг.

Про себя я надеялся и молился, на то, что погружение в воспоминания о мире вокруг избавят меня от сбежавшей мысли.

Эта мысль унесла меня в миг, и только голос паука Фадина вернул меня за стол.

Где-то во тьме надо мной рассмеялась Мифиида. Незримая богиня в кружевных шелках. В серебре, изумрудах и золоте. Солнечноликая с глазами черными как сама пустота, как проблеск бездны.

Вдруг ожил Фадин. Голос его был подобен грому, настолько он вдруг оказался неожиданно реальным. За него заговорили жесты, и узор его рук.

— Как будто между мной и миром, тонкая-тонкая маслянистая пленка. Нефть или что-то вроде того. И свет, — он задумался вращая глазами. — Свет человеческого тепла, который тут между нами существует, в жестах, в сердечных жестах и поступках, в улыбках, укорах, подколках, в сопереживании… Будто бы он через эту пленку, не то, чтобы не проникает совсем, — Фадин закрылся на этих словах облачком дыма. — Но он, этот свет, какой-то осенний что ли. Отдаленный. Тусклый, почти мертвый. Как будто глухой.

Он помолчал, ожидая реакции. Всем своим видом я показал, что понимаю, о чем речь.

— Потому я люблю свой дом. Моя звезда очень агрессивна. Но все еще в спектре. Она очень радикальна.

— Как на Персепоилисе?

— Нет. На Персеполисе ровное, мощное, ласковое стабильное солнце. Оно скорее всеобъемлющее. Вездесущее. На моем же мире звезда исступлённо бросает реки энергии на планету. С такой страстью, какой я еще нигде не видел.

Ему принесли вино, мне глубокий бокал темного пива. Холодное, ласково пенилось, заходясь испариной.

— Только там можно почувствовать норму? — спросил я.

Фадин размеренно кивнул.

— Норму… Почувствовать хоть что-нибудь. Стабильное, ясное, близкое. Пробиться, сквозь пленку.

— Неужели нет больше места, где можно почувствовать полноту жизни?

— Только одно… — он взял театральную паузу, прежде чем продолжить. — Когда вводят в сон, чтобы ободрать с меня это всё. — он оттопырил ворот рубашки, показывая серебренную ткань костюма. — Есть краткий миг, прежде чем окончательно впасть в забытие. В тот момент, когда всё уже сняли. Ты лежишь на границе смерти и жизни, подключенный к машинам. Полностью голый, в этом смысле. И вот тут — можно почувствовать…

— Что почувствовать?

— Холод. Приятный холод. Будто ветер в июне, в тени, когда всюду кружит тополиный пух. Словно дух истекает, как мягкий прохладный ручей, растворяясь в пространстве. В биении жизни вокруг.

— А потом?

— А потом ты просыпаешься, вновь упакованный в обертку. Самое невыносимое чувство. После глотка всеобъемлющей свободы. Хочется найти ту заветную красную ленточку и потянуть за нее, чтобы вскрыть упаковку.

Мы рассмеялись. Выпили под какой-то глупый тост.

— Потом, потом привыкаешь. — сказал Игорь. В одной его маленькой ручонке был бокал с вином на длинной ножке, в другой сигарета. — Краткий миг свободы. Полноты жизни раз в три года. Вот что это такое. Но я до сих пор не уверен, что это не выдумки накачанного лекарствами мозга…