Александр Блок в воспоминаниях современников

напечатанных в «Сирине» 19, он ценит «Ты помнишь?

В нашей бухте сонной», незадолго до того появившееся

в «Русской мысли».

Тогда же в первый раз я решился попросить Блока

прочесть стихи. Блок согласился и читал довольно много

из своей записной книжки. Он прочел целиком «Жизнь

моего приятеля», итальянские стихи (из ненапечатанных

тогда) и другие.

Говорили опять о современной поэзии. Блок был уве­

рен в цикличности литературных процессов: с этой точ­

ки зрения возрождение поэзии должно было наступить

в двадцатые годы XX века.

Провожая меня, уже в дверях, Блок вдруг спросил:

«А вы верите в «Цех»?» (т. е. в «Цех поэтов»). Я отве­

тил: «Я верю в будущий Цех». Блок кивнул головой и

сказал — словно о чем-то само собой разумеющемся:

«Ну да. Двадцатых годов».

Это были последние слова Блока, которые мне при­

шлось слышать.

ПАВЕЛ СУХОТИН

ПАМЯТИ БЛОКА

Было жаркое лето в Москве. Я бродил по пустын­

ным и вяло живущим улицам: замазанные мелом окна

особняков Арбата, важные гудки курьерских дальних

поездов, в лунные ночи загашенные фонари, открытки

друзей с манящими заграничными штемпелями — все

волновало сознанием некоторой покинутости и благодат­

ной печалью, побуждающей к творчеству.

И вот, в душный июльский день, в кондитерской

Эйнем на Петровке, куда я зашел с Борисом Зайцевым,

я увидел А. А. Блока 1.

Александр Блок!

Дотоле для меня это было не имя, но обольститель­

ный образ тех веяний, которыми я жил. Это был воздух,

раздраженный неслыханными ритмами стихов и той на­

певностью, в которую гениально были облечены предчув­

ствия и мысли многих из нас, пытающихся выразить

себя словом. Блок — это была сама юность, с зорями и

закатами, с тем весельем, на грани которого начиналось

паденье, с радостью, мгновенно переходящей в глухие

рыдания.

Таков был он, таковы были мы — питомцы «страш­

ных лет России» 2.

Зайцев познакомил нас и осторожно спросил:

— А у вас, я слышал, несчастье?

Помнится, Блок не ответил на его вопрос, а перевел

разговор на что-то другое и занялся покупкой конфект.

«Вы дайте мне какие-нибудь п о з а н я т н е е » , — сказал он

продавщице.

86

— Пастила, шоколад М и н ь о н . . . — затараторила наро­

чито вежливая барышня, с поднятою над витриной рукой

с оттопыренным мизинцем.

— Только уж не М и н ь о н , — сказал Блок, выбрал

какую-то коробку, заторопился и, простившись с нами,

ушел.

Выходя вслед за ним, я спросил у Зайцева, о каком

его несчастии говорил он.

— У Блока умер ребенок 3.

Блок, покупающий конфекты; Блок — отец, потеряв­

ший ребенка!

Я был как будто р а з о ч а р о в а н , — до того все мое пред­

ставление о нем было наджизненно и нереально, потому

что и я сам, и все, мне подобные, с нашими чувствами,

мыслями, мечтами и вкусами были нежизненны, и пье­

десталы нашим богам мы строили не на живой земле, а

в воздушных пространствах или в редакциях — душных,

прокуренных, шелестящих грудами рукописей, шум­

ных беседами, на которых реже председательствовал

разум или чистое литературное устремление, берущее

начало в исконном брожении масс, чаще — затаенная

литературная обида или напыщенная, тяжелая денежная

сумка мецената, чрезмерно томимого жаждой приобщить­

ся к лику восходящих литературных звезд.

Блок — не мечта, а человек — предстал передо мной

впервые, и так мимолетно, что я даже не запомнил его

фигуры, и только услыхал его твердый и уверенный шаг,

которым он вынес свою гордую фигуру в толпу гуляющей

Петровки.

Вторым звуком «человеческого голоса Блока», даже

хочется сказать — «животного голоса» (лучше придумать

не могу), я услыхал в его «Ночных часах»:

Я пригвожден к трактирной стойке,

Я пьян давно...

И для меня Блок стал облекаться плотью, но не тою

разнеженной, подкрашенной и даже «трупной», в которую

облек его художник Сомов, но в прекрасную плоть жи­

вого человека, с широкими плечами и сильной мускула­

турой, каким я увидел его при нашей второй встрече в

Петербурге и полюбил его крепко и навсегда.

Казалось бы, были причины не к любви, а к розни,

так как перед этим мы обмелялись с ним письмами по

87

поводу моей книги стихов «Полынь», которую он назвал

«непитательной» 4. Значит, было задето за живое мое ли­

тературное самолюбие? Но нет! Именно от этого одного

слова «непитательно» меня еще больше повлекло к Блоку.

Какое чудесное слово было сказано им! Сколько в нем

было скрыто мудрости и истинного п о н и м а н и я , — да, на­

стоящая литература должна быть питательной, должна

быть пищей, а не тем лимонадом, который высасывают

из бокалов через соломинку в кофейнях и ночных амери­

канских барах. После он, правда, изменил мнение о моих

стихах, но не это важно, а важно то, что с этого именно

момента начались мои жнзнедейственные отношения

с Блоком-поэтом. Он больше не отвлекал меня в сторону

чрезмерной и губительной мечтательности, но сам стал

для меня питательным. И, наконец, «Стихи о России»

были крепким звеном нашего недолгого, но верного дру­

жества.

Не забыть мне, как этот человек, на лице которого

присутствовало золотое обрамление высоких наитий, сидя

за своим столом, в квартире многоэтажного дома на

Пряжке, говорил мне о будущей России.