Александр Блок в воспоминаниях современников

ко что написанные мною стихи:

Он прав — опять фонарь, аптека,

Нева, безмолвие, гранит...

Как памятник началу века,

Там этот человек стоит —

Когда он Пушкинскому Дому,

Прощаясь, помахал рукой

И принял смертную истому

Как незаслуженный покой.

96

К. АРСЕНЕВА

ВОСПОМИНАНИЯ О БЛОКЕ

Это было в ранней юности, в пору первых поэтиче­

ских опытов.

Я только что приехала в Петербург и жила, вместе

с подругой, на Средней Подъяческой. А неподалеку, за

каналом, была Офицерская и квартира Блока.

Тогда магия его поэзии была связана для нас с фан­

тастикой этого северного города. Мы часто бродили по

Офицерской. Однажды вечером, проходя мимо его окон,

мы видели сквозь прозрачную занавеску, как он стоял,

прислонясь к стене, и читал. Тень его падала на дверь и

казалась очень высокой.

Наискось от нашей квартиры была аптека. Нам каза­

лось всегда, что та самая:

Ночь, улица, фонарь, аптека...

Помню вечер на Бестужевских курсах. Сначала чита­

ли Северянин и Ахматова. Молодежь очень тепло при­

нимала их, особенно Анну Ахматову. Потом вышел он.

Неожиданным было первое впечатление. Казалось по

портретам, что он должен быть выше и красивее. Но как

только зазвучал его голос (трудно забыть этот голос),

лицо его стало прекрасным, и стихи уже владели нами:

О доблестях, о подвигах, о славе... 7

Помню еще вечер в Тенишевском: ставили «Бала­

ганчик» и «Незнакомку». Арена, наподобие цирковой,

была усыпана песком. На ней возвышался изогнутый

крутой дугой мост, и над ним висела на длинном стебле

электрическая звезда. Незнакомку играла Менделеева-

4 А. Блок в восп. совр., т. 2

97

Блок 1. А он? Он сидел в амфитеатре, и рядом с ним

была его новая муза, воспетая им в цикле «Кармен».

Его строгое лицо выражало и нежность.

Позднее я послала ему в рукописи на отзыв книгу

своих стихов 2, указав телефон и адрес. Прошло десять

дней. Однажды во время обеда меня позвали к телефону.

Это был Блок. Он говорил со мной почти час. Не зная,

кто это, родные недоумевали. Друзья не могли дозвонить­

ся. А я слушала о том, что его уже давно не вол­

нует фантастика Петербурга, пусть даже в хороших ли­

рических стихах. Он говорил об акмеизме, о том, что

считает его формалистическим и ненужным течением.

В заключение сказал несколько теплых слов о моих

стихах и просил прислать ему книгу перед отдачей

в печать.

В августе того же года 3 я шла по Фонтанке в типо­

графию, где печаталась книга, и вдруг увидела его на

углу. Он стоял в черном пальто и мягкой серой шляпе.

Он не знал меня в лицо. Робость овладела мною, но так

хотелось поговорить с ним, что я вдруг с отчаянной ре­

шимостью подошла к нему. Поняв, кто я, он ласково

улыбнулся, спросил о книге, просил прислать ее, когда

выйдет. Потом сказал, что сейчас не пишет стихов, по­

тому что — война, и писать не хочется, что нужно быть

на фронте и что он собирается ехать туда. Он говорил,

что это долг каждого и что в тяжелое для родины время

нужно быть не только поэтом, но и гражданином.

Несколько раз я порывалась проститься с ним, не

зная, кого он ждет. Заметив это, он улыбнулся и сказал:

— Не торопитесь, я жду товарища: мы можем еще

поговорить, пока он придет.

Он сказал еще, что судьба России важнее всех судеб

поэзии.

Я навсегда запомнила этот короткий разговор.

А. МГЕБРОВ

ИЗ КНИГИ «ЖИЗНЬ В ТЕАТРЕ»

Однажды я навестил его в один из тех дней, когда в

душе начинают пробуждаться первые, неясные, но свет­

лые весенние зовы 1. Я зашел к Блоку вечером, и

мы просидели с ним всю ночь до утра. Это ночное бдение

глубоко сохранилось в моей памяти...

Блок был тогда совсем один в квартире. Почему-то он

был в ту ночь необыкновенно напряжен. Он сидел напро­

тив меня, с полузакрытыми глазами, освещенный мягким

светом настольной лампы, и лицо его было бледно, почти

пергаментно. Чрезвычайно напряженно, очень медленно

и долго он говорил, и казалось, какая-то упорная, боль­

шая мысль сверлила ему мозг...

Блок был вообще большим, если можно так выразить­

ся, тугодумом, разумеется, в глубоком значении этого

слова; мысль медленно работала в нем оттого, что роди­

лась из самой глубины его существа, и вот отсюда —

вся его напряженность и медлительность слов, как будто

каждое слово, когда он говорил, тяжелыми каплями па­

дало с его уст.

В этот раз Блок уговаривал меня стать клоуном. Он

искренно и горячо уверял, что цирк — лучшая арена для

художника-артиста. «Смех сквозь слезы...» — много раз

повторял он и с необыкновенной любовью говорил имен­

но о цирке, о клоуне как о народном шуте, могущем

потрясать сквозь шутки и смех человеческие сердца,

сердца масс 2.

Блок уверял, что во мне достаточно патетизма, чтобы

стать настоящим клоуном в блоковском смысле слова. Он

4*

99

был глубоко убежден, что с приходом в цирк художника-

артиста можно превратить последний в самую замеча­

тельную арену возвышенных страстей, мыслей и чувств,

идущих от свободного, широкого человеческого сердца.

Я слушал Блока с огромным увлечением, и меня он

глубоко зажигал и увлекал. Все это так отвечало моим

заветным думам о третьем царстве и о вечно свободном

театре-балагане, где само шутовство, силой высокого