Amor legendi, или Чудо русской литературы

«Другой» – это главная тема экзистенциализма, и в особенности – французской философии (Рикёр, Левинас, Деррида…). Жан Поль Сартр называет существование Другого, равно как и отношение человека к другому в себе, «весьма важными вопросами»[648]. И прибавляет: «Любопытно, что проблема Других никогда по-настоящему не исследовалась реалистами»[649]. Пожалуй, Сартр мог бы найти опровержение своего утверждения у прозорливого реалиста Гончарова, написавшего в своем романе о самосознании, о «человеческом назначении» и его отрицании недеятельностью, о существовании в поле зрения «другого» и о проблематичности самосозидания вне идеи божества. Было бы в высшей степени полезно сравнить «феноменологическую онтологию» Гончарова и Сартра[650]. При этом можно было бы учесть и появляющиеся начиная с конца XIX в. драматургические тексты, в названиях которых эксплицитно присутствует идея «инакости», а в действии – автопсихологический персонаж – alter ego с раздвоением личности: ср. Пауль Линдау (1839–1919) «Другой» (1893); Герман Бар (1863–1934) «Другая» (1906)[651].

Хотя Обломов и не страдает «раздвоением личности» в патологическом смысле, постулат vita activa долгое время шевелится в глубинах его души рядом с доминантной склонностью его инертной натуры. По словам повествователя, «в сотый раз» его угрызают раскаяние и совесть (ч. II, гл. 10). Следовательно, Обломов вдвойне сопоставлен с «другими»: к нему взывают «другие» его ближайшего окружения, нравственный «другой» живет в нем самом. Будучи постоянно принужден раздумывать о «другом», Обломов имеет дело с тем, что позднее будет названо «философией отчуждения».

IV. Ученье свет, а неученье тьма: речь в защиту «просвещенного общества»

Замысел Гончарова лучше всего можно понять, если прочитать роман «Обломов» на фоне жанра воспитательного романа, укорененного в идеологии Просвещения. Мы уже указывали на эту связь; здесь ее следует конкретизировать в некоторых подробностях.

Прямо в завязке романа (гл. 1) сообщается, что Обломов использует только одну комнату своего жилища, в то время как в остальных царят потемки, паутина и пыльное запустение («запущенность»). Даже пожелтевшие книги и газеты валяются кругом, покрытые пылью – следовательно, их не читают. Состояние жилища Обломова отражает его «апатию» и «сонливость». Можно подумать, «что тут никто не живет». Этот эпизод и многие другие предлагают метафорическую антитезу мáксимам Просвещения.

В своей обширной рецензии на книгу Г. Котошихина «О России в царствование Алексея Михайловича» (1841) В.Г. Белинский констатировал: «Ученье свет, а неученье тьма». Русский крестьянин и русский провинциал предпочитают «азиатские понятия» и «полуазиатский» образ жизни с «лежанием на печи». Все «недостатки и пороки» русского общества покоятся на недоверии к образованию, т. е. «выходят из невежества и непросвещения»[652]. Эти слова критика буквально откликаются уже в первой главе романа, где Гончаров упоминает «лежание» Обломова и его скроенный «по азиатской моде» «восточный халат, без малейшего намека на Европу». Далее он добавляет, что обитатели Обломовки – следовательно, России – хотя и слышали уже о новом девизе «ученье свет, а неученье тьма» (у Гончарова выделено курсивом! Ч. I, гл. 9), но эта пословица осталась для них «отдаленным понятием». Их «норма жизни» не знает никакого «вечного стремления», никакого прогресса, никакого «движения», никакого интереса к жизни и никакого «внутреннего идеала образования». Обязательная школа и передача знаний для простого мужика – почти что вред. Труд воспринимается как «наказание», «главной заботой» является еда, а повседневную жизнь направляют суеверие и вытекающая из него враждебность ко всему чуждому (ср. эпизод с «нездешним»). «Обломовская система воспитания» – так следует понимать Гончарова – застойная и глубоко антипросветительская[653].