Amor legendi, или Чудо русской литературы

Главе «Сон Обломова» (ч. I, гл. 9), предлагающей подробный анамнез тех причин, которые привели героя к «нормальному состоянию» лежания в «спокойствии и апатии», Гончаров предпосылает обширную главу, в которой сначала доктор, а потом слуга Захар осмеливаются критически сравнить Обломова с «другими» (ч. I, гл. 8). В то время как Обломов мечтает о беззаботно-далекой от реальности уютной жизни, Захар увещевает его заняться, наконец, очередными будничными делами (управление имением, переезд, выплата долгов) – и присовокупляет к этому рассуждение: что удается другим, должно удаться и Обломову. Эта ссылка на «других» вызывает у Обломова почти паническую реакцию смертельной обиды, описанную повествователем следующим образом: «Обломов долго не мог успокоиться… ‹…› Он в низведении себя Захаром до степени других видел нарушение прав своих на исключительное предпочтение Захаром особы барина всем и каждому». Слова «другие», «другой» употреблены в речи автора и героя романа более 30 раз (!); их настойчиво акцентирует периодическое выделение курсивом (!). Захар, сравнивающий барина с «другими», обозван барином «ядовитым человеком». Масштаб «других» становится своего рода отравой, ранящей самолюбие Обломова, и он запрещает Захару впредь сравнивать его с «другими». Тем самым он воспроизводит мировоззрение своих обломовских предков, которые даже теоретически никогда «не представляли себе другого житья-бытья ‹…› другой жизни и не хотели» (ч. I, гл. 9).

Однако идеал «человеческого назначения», как видно, не совсем угас в душе героя. Он задается вопросом: «Что же это такое другой?» и даже приходит к пониманию того, что иногда надо жить сообразно с чувством долга, как «другие», и не искать «виноватого вне себя». Этот взгляд на «других» в конце концов ведет Обломова не только к экзистенциальному вопросу «отчего я… такой?», но даже и к чему-то вроде констатированного повествователем самоосуждения: «Он вздыхал, проклинал себя» (конец гл. 8).

«Инакость» (Heterótes, Illeität[645]) является дискуссионным понятием начиная с античной древности. Но лишь XX в. осознал проблему «другого» как междисциплинарную, на грани философии, психологии и социологии[646]. Самосознание человека как акт самоидентификации осуществляется только в рядоположении, со- или противопоставлении (следовательно, как корреляция и/или конфронтация) с «другим», который может представлять собой «родственное ты» или «чуждое визави». Человек находится в поле зрения «другого»; эта видимость (Visibilität) означает одновременно возможность успеха и опасность. Сильные натуры самоутверждаются в поле зрения «другого», слабые характеры, подобные Обломову, напротив, боятся быть увиденными.

Обломов пытается избегнуть возможности быть публично замеченным в обществе Ольги, чтобы не быть принужденным играть официальную роль жениха. Он не хотел бы сделаться в поле зрения «другого» очевидным про-исшествием = про-зрением[647]. Ему не хватает мужества для открытого, публичного прямо-само-стояния как исповедуемого принципа подчиненной чувству долга жизни и деятельности. Соответственно, и Ольгу он в любой момент готов уступить «другому», если бы она этого захотела (ср.: ч. II, гл. 12). Этим кажущимся великодушием замаскирована чрезмерная склонность Обломова к пассивности. Освобождение предполагает самостоятельные усилия по завоеванию свободы. Когда Обломов снова и снова подчеркивает свою готовность на уступку в пользу «другого», Ольга совершенно внятно комментирует это «самопожертвование»: «Это не любовь. ‹…› Это уловка лукавых людей предлагать жертвы, которых не нужно или нельзя приносить, чтоб не приносить нужных» (ч. III, гл. 7).

Еще милее был бы Обломову «другой путь к счастью» (ч. II, гл. 12), а именно, тайная связь с Ольгой. Он внушает ей, что она должна пожертвовать невинностью и репутацией, чтобы взамен обрести награду в любви, каковое предложение Ольга, впрочем, и со своей стороны пытавшаяся соблазнить Обломова, категорически отвергает. Обломов классифицирует возможности другого/других как преимущество или недостаток в зависимости от ситуации и позиции. У него чисто тактическое отношение к опции «другого», будь то человек или предмет: как бы то ни было, личности – и, соответственно, литературные персонажи – могут меняться и таким образом становиться «другими». Так, Обломов уверяет Штольца: «Я не такой теперь… что был тогда» (ч. IV, гл. 2). Разумеется, это чисто защитное мероприятие.