Amor legendi, или Чудо русской литературы

Обломовка и Обломов – это воплощение материальных и духовных развалин, которые становятся следствием ложного воспитания и отсутствия импульса к самовоспитанию. Идеалы просвещения и домашних добродетелей воплощены в образах Штольца и Ольги (см. также ниже, в параграфе IV). Штольц, как и Левин, – созидатель дома, брака, семьи, социального и нравственного порядка. И ему, и Ольге удается обрести свое место и жилище только после продолжительных поисков и принятого вызова на «битву с жизнью» (ч. IV, гл. 8). Усталость и инертность чреваты крушением – как это случилось с Обломовым. Поместье Обломова приходит в упадок, Ольга, напротив, сможет защитить свое имение («Какой дом! Сад!» – ч. III, гл. 7), а Штольц и без того строитель в прямом и переносном смыслах – соответственно своему девизу, согласно которому человек должен быть не только творением, но и творцом, и самосозидателем (ср.: ч. IV, гл. 2, 8). Первый успех, к которому Штольц стремится и которого в конце концов добивается – построение большого дома («у меня будет четырехэтажный дом»; ч. II, гл. 1). Напротив того, единственное призвание Обломова – это быть только барином и ничего не делать («Да, я барин и делать ничего не умею ‹…› сделался просто барином»; ч. III, гл. 9).

Самостоятельно выстроенный дом может быть залогом осмысленной vita activa и хранительным убежищем, но может стать кандалами и тюрьмой. Редуцированной формой дома является комната, символические функции которой делают ее в равной степени пространством защищенности и пространством регрессии. Вторичной редукцией является кровать, которая тоже может быть с одной стороны местом защищенного покоя и счастья, но с другой – прокрустовым ложем. Жизнь Обломова протекает в основном в комнате и на кровати, т. е. на диване: Штольц называет их «болотом» и «ямой». Лежачий образ жизни Обломова повествователь определяет как его «нормальное состояние» (ч. I, гл. 1); в результате существования Обломова в этой как бы мышиной – или кротовой – норе его жизненный горизонт сузился до «микроскопических размеров» (ч. I, гл. 8; ч. IV, гл. 9)[642]. Концом же являются «гроб» и «могила», что Обломову, впрочем, изначально известно: «я сам копаю себе могилу» (ч. II, гл. 4). Подобные дому хранительные пространства не обязательно уберегают от экзистенциальной бездомности и «преждевременной старости души»[643]. Тем не менее они остаются предметом томления по пространству беззаботности.

Место действия многочисленных произведений новейшей литературы обозначено в их названиях как «дом» или «комната», а их пространственная организация использует явный или ассоциативный потенциал замкнутых или открытых пространств[644]. Модернизм обострил восприятие таких коррективных и коррелятивных пространственных и поведенческих моделей как обширность – узость, динамика – статика, охота к перемене мест – домоседливость, неугомонность – сдержанность, глобализация – локализация в постранстве, гражданин мира – Диоген в бочке. Сколько безопасности нужно человеку – необязательно изгою и отверженному? Сколько заменителей жизни могут сотворить фантазия и духовный мир? Как homo interior, или почвенник, соотносится с homo mundanus, или гражданином мира? Обломов сожалеет о своем существовании в мышиной норе, но боится любого путешествия и избегает широкого поприща жизни. Он – узник в своей собственной темнице. С кем он делит свою жизнь? Не с Ольгой, да и не с Агафьей, не со Штольцем и не со своим сыном, в честь Штольца названным Андреем, – ребенка воспитывают Штольц и Ольга. Посвятил ли он свою жизнь искуссту, науке, повседневной работе, деятельному человеколюбию, управлению своим поместьем? Это риторические вопросы. Будучи бездомным в жилище, работе, любви и идеалах, Обломов, как и человек-обломок современности, по видимости – пленник, в душе – бесприютен; ему нет места в жизни.

III. Инакость: проблема «другого»

В трезвые минуты самооценки Обломов сознает, что он упустил свое «человеческое назначение», поскольку он уклоняется от фундаментальных «жизненных вопросов» и тем самым играет в прятки со своей совестью. Тогда он проливает «холодные слезы безнадежности» по своей дисбулической инертности (ч. I, гл. 8; ч. IV, гл. 9). Ему очень хорошо известны масштабы целостной и полной жизни, требуемой гуманизмом, просвещением, самостоянием и устремленностью к идеалам. Видя эти масштабы, он не может не чувствовать себя ущербным существом, и это снова имеет своим следствием страх перед сравнением с «другими» – особенно если эти другие являются незаурядными и достойными людьми. Из чувства самосохранения Обломов не может подолгу задумываться об этих «других». Поэтому alteritas, инакость, становится для него принципиальной провокацией – в тексте романа это более чем очевидно.