Amor legendi, или Чудо русской литературы

Очевидно, что стих «Homo sum» использован здесь как своего рода ширпотреб и пустая фраза, как общее место, функционирующее во множестве вариаций, что позволяет, вероятно, отметить некоторый упадок этого достояния высокой культуры. В подобном рецептивном контексте до некоторой степени даже удивительно присутствие цитаты в принадлежащей перу А.С. Хомякова программной редакторской статье, в 1856 г. открывшей первый номер журнала «Русская беседа»[972]. В статье делается попытка как-то согласовать «русский дух», идею по определению славянофильскую, с «чуждыми авторитетами» европейской мысли. Признавая для русского прогресса необходимость и дальше воспринимать важнейшие знания и духовные богатства от «европейских собратьев», автор утверждает, что это не должно вести к «самоуничижению» перед лицом возрастающей «духовной пустоты европейского просвещения». Коренные основы русской жизни, «община» и православие, должны остаться неприкосновенными. Комбинация западного знания и собственных духовно-этических традиций обязывает Россию стремиться занять первое место в рядах просвещенного человечества[973]. Итог статьи гласит:

Таковы, любезный читатель, убеждения, которые «Русская беседа» должна выражать; содержанием же для нее может служить всякий предмет, относящийся к умственной жизни человека в ее личных или общественных проявлениях. В кругу общих интересов человечества и оставаясь верными правилу «Homo sum, nihil humani a me alienum puto», издатели будут всегда давать первое место тому, что будет прямее относиться до нашей отчизны и ее умственной жизни[974].

Издатели «Русской беседы» вполне осознают натяжку, которая неизбежно возникает при попытке соединить идеи универсального просвещения с притязаниями русоцентристского толка, и даже стих «Homo sum» не может замаскировать их антипатии к «Западу», которая очевидно сквозит в соображении о том, что Россия повзрослела, она располагает еще не растраченными нравственными силами и вполне способна разоблачить «ложь западного мира».

Как известно, подобные теории возникли самое позднее в 1840-х годах, вместе с появлением формулы «гнилой Запад». Показательным в этом отношении является стихотворение Константина Аксакова, датированное 1848 г., но опубликованное лишь в 1861 г., в славянофильском журнале «День» под заголовком «Гуманисту»[975]. «Гуманист» изображен в нем как сибаритствующий эгоистический поклонник просвещенности, гордо, одиноко и самодовольно лелеющий свои абстрактные идеалы вдали от народа, тогда как полноценное, истинное бытие возможно только в народном «потоке» и «океане». «Народ» же интерпретирован как всеобщая первопричина, не чуждая и гуманистическому концепту элитарной индивидуальности, даже если эта последняя чувствует себя лишь продуктом универсальной человечности (humanum). Без этой народной первопричины, как сообщается «гуманисту»,

‹…› ты эгоист без силы,
И жизнь твоя прекрасная пуста,
Страданья вялы, и оружья гнилы,
Порыв бесплоден и ложна мечта (Ст. 49–52).

По мнению Аксакова, уход в безотносительную теорию истины, добра и красоты исключает конкретное сострадание, и это губительно для альтруизма и чувства человеческой солидарности. Гуманист не плачет «вместе» с человеком, он плачет «над» ним, именно потому, что своей пространной любовью он обнимает все человечество и весь мир (ст. 9–10 и 24). И когда Аксаков определяет духовный багаж гуманиста эпитетом «гнилой», в нем явственно слышен отголосок штампа «гнилой Запад».

Это и ему подобные высказывания направлены против «космополитической» программы русских западников, просвещения и немецкой классической литературы – и, разумеется, в первую очередь против Гёте и Шиллера (ср., например, первые стихи оды «К радости»: «Seid umschlungen, Millionen, // Diesen Kuss dem ganzen Welt!»[976]). Главный герой эпического фрагмента Гёте «Тайны» («Die Geheimnisse», 1784) носит программное имя Гуманус, которое делает его, при всей его близости Гердеру и масонам, символическим воплощением наднационального и надконфессионального идеала человечности. Стихотворение Аксакова «Гуманисту» можно интерпретировать как откровенную типологическую антитезу образу Гумануса, не исключая при этом и прямой генетической связи двух упомянутых текстов.