Amor legendi, или Чудо русской литературы

Белинский был идеалист в лучшем смысле слова. ‹…› Белинский был настолько же идеалист, насколько отрицатель; он отрицал во имя идеала. Этот идеал был свойства весьма определенного и однородного, хотя именовался и именуется доселе различно: наукой, прогрессом, гуманностью, цивилизацией, – Западом, наконец. ‹…› Белинский посвятил всего себя служению этому идеалу; всеми своими симпатиями, всей своей деятельностью принадлежал он к лагерю «западников». ‹…› Человек он был![951]

О себе же самом Тургенев сказал в 1875 г. буквально следующее: «Все человеческое мне дорого. Славянофильство чуждо – так же как и всякая ортодоксия»[952].

IV

Как это уже было отмечено выше, в России слова Теренция входят в употребление около 1830-х годов. Надеждин[953], Станкевич[954] и другие литераторы этой эпохи поначалу пользуются ими скорее как ученым декором: до тех пор, пока Белинский, приблизительно в 1840 г., со всей присущей ему силой выразительности, не придаст им статуса декларации принципов гуманности (человечности): «Человечество выше всякого народа», – пишет критик, и далее добавляет:

Я человек – и ничто человеческое не чуждо мне: вот закон, на основании которого мы выучиваемся чужим языкам, понимаем чужие нравы, интересуемся чужою историею, наслаждаемся чужою поэзиею, становимся гражданами уже несуществующих народов и протекших веков, делаемся властелинами прошедшего, настоящего и будущего, царствуем над миром и вечностию[955].

Это высказывание становится одновременно и актом европейской самоидентификации, поскольку «Все человеческое есть европейское, и все европейское – человеческое»[956]. В 1846 г. Белинский так закончит свою мысль:

Теперь Европу занимают новые великие вопросы. Интересоваться ими, следить за ними нам можно и должно, ибо ничто человеческое не должно быть чуждо нам, если мы хотим быть людьми[957].

Двум поэтам, как считает Белинский, принадлежит честь быть провозвестниками гуманности – Шиллеру и Пушкину. Шиллер, чьи произведения дышат «любовью к человеку и человечеству», для русского критика – великий поэт именно потому, что он «поэт гуманности»[958]. Тем самым он получает статус «воспитателя»; в России же, согласно Белинскому, лишь Пушкин может сравниться с немецким поэтом по этому признаку. Пушкинская поэзия отмечена «внутренней красотой человека и лелеющей душу гуманностью», она развивает в читателе «чувство изящного и чувство гуманности»[959]. «Человечность (die Humanität)» вообще должна быть целью любого воспитания и образования[960]. И далее следует: «Homo sum, nihil mihi alienum humani puto [sic!]»[961].

V

При том что Белинский неоднократно выражал свою приверженность слову и делу человечности, используя зачастую даже соответствующий немецкий термин («die Humanität»), вышеприведенных прецедентов словоупотребления, как кажется, вполне достаточно. Дискуссия о гуманности связана в трудах русского критика с тремя основными тематическими сферами.

Во-первых, это размышления о гуманизме и гуманности как о культурной основе образования и нравственности. Как и многие его современники, Белинский исповедовал идеальную веру в нормативный образ, который явился бы залогом полной и совершенной реализации человеческой сущности; преклонение перед просвещением накладывается на идеализм, энтузиазм корректируется разумом, из чего явствует отчетливый элемент критичности по отношению к романтизму[962]. Совершенно не случайно именно Пушкин, но никак не Гоголь, назван им «поэтом гуманности». Слова Теренция имеют самое непосредственное отношение к русской воспитательной концепции и реализовавшему ее жанру воспитательного романа, что, впрочем, нуждается в специальном исследовании.