Amor legendi, или Чудо русской литературы

Несколько позже славянофилы выразили свое критическое отношение к стиху Теренция открытым текстом, expressis verbis. Будучи в начале 1863 г. в Париже и посылая многочисленные корреспонденции в редакцию журнала «День», Иван Аксаков горько жалуется в них на заполонивших Запад «русских космополитов», которые отрицают все русское, преклоняются перед всем европейским и при этом слишком охотно, так сказать, «иностранятся»[977]. В России они блещут абсентеизмом и уклонением от гражданских обязанностей, за границей – отчуждением от народа и, следовательно, «безнародностью». По мнению Аксакова, охота за «общечеловечностью» превращает русскую дворянскую интеллигенцию в людей духовно безродных и тем самым – в буквально «лишних людей»[978]. Вот здесь-то и появляется стих Теренция:

Латинское изречение гласит: homo sum, и проч., т. е.: я человек, и ничто человеческое мне не чуждо; Русский говорит: «Я человек, и потому все Русское мне чуждо; мне подавай – обще-человеческого, – а оно-то и не дается! Мало того: путешествуешь по Европе, живешь, кажется, со всем человечеством одною жизнию, а все-таки туземцы Европы смотрят на тебя как на праздношатающегося, как на лишнего и незваного гостя![979]

«Общечеловеческое» в этом пассаже рассматривается как некая абстрактная конструкция с дифферентом на евроцентризм, в которой теряется «русское» в своей конкретной и самобытной органике.

Как известно, теория «народности» обрела свое завершение около 1860-х годов в так называемой почвеннической дискуссии. После первого заграничного путешествия (1862) Достоевский констатировал, что Европа – это дом для «буржуа», «прогрессиста» и «массового человека» («Ameisenmensch»), но никоим образом не для «величавой личности». Подражание Европе привело только к утрате «почвы» и русской идентичности. Представления об утрате корней можно, по Достоевскому, резюмировать следующим образом:

‹…› почвы нет, народа нет, национальность – это только известная система податей, душа – tabula rasa, вощичек, из которого можно сейчас же вылепить настоящего человека, общечеловека всемирного, гомункула – стоит только приложить плоды европейской цивилизации да прочесть две-три книжки[980].

Дискредитируя идеальный образ Гумануса, Достоевский замещает его карикатурным изображением Гомункулуса. Гуманизм западнической ориентации интерпретирован им как бесформенное искусственное изделие, которое в конце концов приходит в противоречие с органической сутью народного духа. Поэтому Достоевский не скрывает досады, отмечая, что многие русские знают Европу несравненно лучше, чем Россию[981]. Стих Теренция, впрочем, хорошо известен писателю, он цитирует его неоднократно[982].

На позицию одного из первых западников – и, соответственно, первого погубителя России – славянофильская историософия обычно помещает Петра I. Критические воззрения славянофилов на деятельность царя-реформатора высказывались главным образом в дискуссии с представителями русской историографической школы так называемых государственников (С. Соловьев, Б. Чичерин и др.). С их точки зрения, Петр I несет всю полноту ответственности за то, что Россия, отданная во власть чуждых национальному характеру рационализма, космополитизма и атеизма, утратила свои корни в результате гипертрофированной европеизации. Разумеется, западники видели эту проблему совершенно иначе. В обзоре исторических сочинений, посвященных Петру Великому (1841), Белинский излагает основы своей историософии и расценивает царя-реформатора как «величайшее явление» не только русской истории, но и «истории всего человечества». Только великие личности творят историю, будучи воплощением «духа народа», и только великие народы воплощают в себе «идею человечества»[983]. Содержанием истории могут быть только «судьбы человечества». В самом начале рецензии критик задается риторическим вопросом:

Что такое любовь к своему без любви к общему? Что такое любовь к родному и отечественному без любви к общечеловеческому? Разве русские сами по себе, а человечество само по себе? Сохрани бог![984]