Amor legendi, или Чудо русской литературы

Во-вторых, утверждая, что «человечество выше всякого народа», Белинский тем самым сдвигает в область относительного святое заклинание своей литературной эпохи – идеал «народности». Стих Теренция – это своего рода расписка в космополитизме мышления, которая свидетельствует о преодолении национальных границ (и границ народности), и по своему характеру более приближается к «Welt»-Begriffen – понятиям «всемирности» у Гёте (Weltverkehr – всемирное общение, Weltbildung – всемирное образование, Weltliteratur – всемирная литература)[963]. В 1830 г. Гёте заметил, что истинная культура дается только тем, кто «до некоторой степени возвышается над национальным» (разговор с Эккерманом от 14 марта 1830 г.)[964]. Человек выступает не столько как гражданин государства, сколько как гражданин мира. Приобщаясь к гуманности (человечности) как достоянию всемирной культуры, Россия тем самым уходит от вопроса, кто суть русские: азиаты, европейцы или русские. При этом себя и своих единомышленников Белинский провозглашает «европейскими русскими или русскими европейцами»[965], отклоняя этим идеологию славянофилов: таким образом, преобладание «гуманности» над «народностью» вновь оказывается антиромантическим тезисом.

В-третьих, категория «гуманности» начинает доминировать не только над концепцией «народности», но и над специфическим постулатом «православия» и тем самым – над всеобщими основами христианства. Признание способности человека к самосовершенствованию под знаком гуманности (человечности) является актом секуляризации этой способности, которая в таком случае противостоит христианскому идеалу смирения. Если человек от природы своей добр и способен возвыситься до человечности, он гораздо меньше одержим жаждой спасения и может самостоятельно избавиться от пессимизма, порожденного сознанием своей греховности. Гуманность и разум упраздняют проблему первородного греха, и не случайно критические замечания в адрес православия и Церкви как института высказаны именно Белинским и Тургеневым. Все вышесказанное актуально также и для раннего творчества А.Н. Плещеева, который в 1846 г. предпослал своему первому поэтическому сборнику «Стихотворения» слова Теренция в качестве эпиграфа[966]; вскоре после этого он был привлечен к следствию по делу Петрашевского и отправлен в ссылку.

VI

В феврале 1847 г. А.И. Герцен пишет Н.П. Огареву:

Кн. Одоевский много лет приискивает средства быть разом человеком Петербурга и человеком человечества, а удается плохо, он играет роль какой-то Zwittergestalt ‹…›[967].

В его же статье 1843 г., посвященной Грановскому, читаем:

‹…› многие смотрят на европейское как на чужое, почти как на враждебное, многие боятся в общечеловеческом утратить русское. Генезис такого воззрения понятен, но и неправда его очевидна[968].

Как полагает Герцен, подобные взгляды ложны постольку, поскольку большая жизненная сфера общечеловеческого всегда является высшей ценностью[969]. Очевидно, что оба высказывания имеют в виду идеологию славянофильства. Как считает Герцен, некоторые ее приверженцы отличаются «антигуманными мыслями» и «не имеют тени гуманности». Их попытки соединить православие с философией Гегеля писатель называет «конкубинатом sui generis»[970].

Здесь будет далеко не лишним бросить взгляд и на письменное наследие славянофилов, тем более что и Белинский, и Тургенев высказывали в их адрес критические замечания по интересующему нас вопросу. И то, что латинская сентенция в качестве брошенной вскользь цитаты в текстах славянофилов присутствует – это совсем не удивительно, поскольку слова Теренция буквально витали в воздухе. В начале 1851 г. Ю. Самарин, с изрядной долей иронии сообщает С.Т. Аксакову о своей деятельности в канцелярии Министерства внутренних дел:

Есть тысячи искушений, о которых я не думал прежде ‹…›. В этом отношении служебная деятельность способна, мне кажется, более всякой другой разочаровать человека на его собственный счет. Homo sum, nihil humanum [sic!] a me alienum esse puto – сказал кто-то из древних, а я повторяю про себя: я чиновник, и нет такой мерзости, которую бы я мог считать совершенно мне чуждою[971].