Amor legendi, или Чудо русской литературы

Однако как же обстоит дело с историей интересующего нас изречения в России? Насколько мне известно, исследований, посвященных этому вопросу, не существует. Русский перевод гласит: «Я – человек, ничто человеческое мне не чуждо», соответственно, в поэтическом переводе: «Я – человек, не чуждо человеческое мне ничто»[937]. Сюда следует добавить русские эквиваленты усеченных форм сентенции и перифрастические обороты аналогичного содержания[938]. Ниже я хотел бы поделиться некоторыми наблюдениями, которые касаются, прежде всего, русского XIX в., и далее – западнославянского мира.

Достаточно репрезентативную подборку случаев употребления этой сентенции предлагает изобилующий и многими другими материалами «Словарь иноязычных выражений и слов» А.М. Бабкина и В.В. Шендецова[939]. Весьма полезным дополнением к нему может послужить объемный «Словарь латинских крылатых слов» Н.Т. Бабичева и Я.М. Боровского[940], тогда как авторы сборника «Крылатые слова», Н.С. Ашукин и М.Г. Ашукина, ограничиваются минимальными сведениями[941].

А.М. Бабкин и В.В. Шендецов приводят примеры цитации интересующего нас изречения в текстах (в том числе эпистолярных) Станкевича, Белинского, Герцена, Огарева, Добролюбова, Салтыкова, Мамина-Сибиряка, Чехова и др. Однако же неиспользованными остаются возможности извлечения примеров из наследия Достоевского, Тургенева, Самарина, И. Аксакова, Плещеева, Некрасова, В. Соловьева, Бунина и многих других. Хотя последовательность прецедентов цитации выстроена авторами в соответствии с ее различными смысловыми нюансами, однако из этой последовательности никак не явствует, в какой именно духовно-исторической связи сентенция была реципирована в каждом отдельном случае. Кроме прочего, отсутствует и какая бы то ни было попытка объяснения того факта, что изречение Теренция особенно часто встречается в русских текстах второй трети XIX в., приобретая свое программное значение именно в эту эпоху[942]; его вариантам и переделкам тоже не уделено специального внимания.

Я полагаю, что интенсивность рецептивной истории сентенции именно в период времени между 1830 и 1860 гг. является вполне объяснимой. Это была эпоха, когда литература, философия и историография были охвачены ориентированным в равной мере на классику и идеализм просветительским энтузиазмом, который пропагандировал идеал прекраснодушия, нераздельно сливающий воедино лозунги истины, добра и красоты. Понятие «человек» приобрело экстраординарную эмфатическую насыщенность, а стремление к человечности (гуманности) достигло своего апогея. При пресловутом министре просвещения С.С. Уварове существенную роль в русской образовательной концепции играли науки о древнем мире и предметы, связанные с классической филологией[943], а в программах русского университетского образования основными предметами являлись немецкая литература и немецкая философия. Во многих периодических изданиях печатались материалы по истории греческой и римской литературы, содержавшие в том числе регулярные и временами весьма подробные оценки творчества Теренция[944]. При этом отмечалось особо, что он блистал не столько даже комедиями, сколько «сентенциями, афоризмами и поговорками», среди которых особенная слава выпала на долю стиха «Homo sum»[945].

Исследования лексикографов (Ю.А. Бельчикова и Ю.С. Сорокина) показали, что семантическое поле «гуманность/гуманный/гуманизм» начало экстенсивно распространяться именно начиная с 1840-х годов; лучшим доказательством этого утверждения могут послужить тексты Белинского или Станкевича[946]. Русское же слово «человечество», означающее, впрочем, как «человечность», так и «род человеческий», употреблялось уже и тогда в обоих этих значениях. Соответственно, несколько позже Н. Бердяев имел полное основание заявить, что под словом «гуманизм» в России подразумевался по большей части «гуманитаризм»: а это означает взаимопроникновение культурного и социального понятий[947].

III

Сигнификативную функцию стиха Теренция в сфере самоопределения гуманизма и гуманности (человечности) философ Эдуард Шпрангер описал следующим образом: