Андреевский флаг

Отец Киприян, с Библией в руках, показав было нос на верхнюю палубу, был влет облаян боцманской руганью; однако трепетный ужас при виде слепящих зигзагов молний и клубящегося ада за бортом покрыл обиды, и он, теряя рассудок, оскальзываясь на ступенях трапа, ретировался туда, где на мокрых тюфяках валялись подвернувшие ноги двое матросов.

…Интрепели[98] с маху вонзались в скрипящее мочало бизань-мачты, выгрызая просмоленное щепье.

Крепежные узлы на гафеле расползлись, и парусина, тут же подхваченная ураганным ветром, хлобыстала по палубе, сбивая матросов с ног.

– Быстрее, орлы-ы! – Крыков – дождевик с плеч долой – сам замахал топором рядом с Харитоновым. Бриг, теряя, гюйсшток, как вырванный зуб, черпанул бортом. И тут… отчаянный крик заставил вздрогнуть людей. Два матроса кувырком летели с верхней реи грот-мачты.

Ревущая пучина мгновенно поглотила первого. Второго тоже не пощадила смерть: на палубе лежало что-то в полосатом бастроге и жутко хрипело. Из бесформенного куска торчала задранная вверх нога в тяжелом морском башмаке на медных гвоздях, со стертым набок каблуком.

* * *

– Братцы-ы! Тонем! Белы рубахи вздевай!

– Ты что блажишь, баба! – Капитан сплеча саданул кулаком в зубы потерявшему всякий дух формарсовому. – Сволочь, ты у меня еще посмущай людей, отполирую – мясо с костей сниму!

…И вновь зверски кипела работа; в глазах матросов блеснула надежда:

– А капитан-то наш! Как звезданет раз – в глазах пыль с огнем и рожа вздута! С таким хер пропадешь!

– Не робей, барбосики! Он стоит приданного ему корабля…

* * *

– Отходи-и-и-и-и!! Пр-ро-о-очь!

Бизань рухнула на корму, разгоняя рулевых, гулко сыграла на палубном грузе, и тут же раздался вопль. Боцман Никандр Маслов, среди матросов известный по кличке «Жбан», тараща глаза, подлетел к капитану:

– Троих придавило на юте!!

– Живы?!

– Черть его знат! – Боцман стряхнулся, как утка.

– Черт-то точно не знат!

Григорий, не теряя слов, ухватился за леер, бросился на помощь.

…Шестеро из артиллерийской прислуги уже корячились над обломком мачты, бугрили мышцы – пустое. Огромный и тяжелый, он содрогался под усилиями, сдвинувшись лишь на фут.

Лунев подавил стон. Из-под косматого комля бизани при каждом надсадном хэканье пушкарей показывалась голова матроса, вернее, то, что от нее осталось. Он лежал молчаливой бордовой раздавлиной, с нелепо вывернутой рукой, на которой была выколота краткая строчка Писания. Рядом с распоротым животом хрипел другой. Он подгребал руками кишки, кусая зубами тиковый ворот бастрога.

– А ну навались, ребята! – Капитан первым подошел к мачте.

На время все стихли, позабыв о метавшихся молниях, реве могильных волн и сдирающем кожу ветре. В ведьмовских вспышках небес были видны напряженные, бледные лица, кресты на обнаженных торсах, блестевших от морской купели, вздымающихся, будто кузнечные меха. Две дюжины рук обручами приросли к мачте, мускулистые спины задрожали от натуги, вены веревками вспухли на шеях; сердце набатом стучало в самые уши…

– Давай! Давай! Иш-шо-о!

Обломок бизани, ни дать, ни взять – дворцовая колонна, дрогнул, захрустел и начал подниматься…

– Еще! Еще! Н-ну!!

Мачта нехотя подчинилась и, гремуче шурша обрывками вант и бакштагов[99], под братское «ура» сорвалась за борт.

Матросы обняли капитана, многие всхлипывали, размазывали по щекам слезы. Сила духа Григория, его решительность выровняли опасный крен брига, а главное – вселили надежду.

– Полно благодарить! Еще не вечер! – Он стянул с головы насквозь пропитанную морской водой треуголку. – Жаль матросов… не успели помочь.

* * *

К полуночи второго дня ураган выдохся и, как говорили моряки, стал «оглядчивей», хотя еще было свежо и трепало чинно. Волны продолжали бурунить: крупные, с белым руном на закрошках, но уж не с прежним безумием, и «Виктория» под зарифленными марселями, фоком и гротом кроила зеленую толщу в горло Белого моря, по восемь-девять узлов в час. Повсюду стучали молотки, визжали пилы – плотники при масляных фонарях латали проломленный в ряде мест борт, возились с такелажем и устраняли наметившуюся в трюме течь.

Только когда в душе заколосилась слабая надежда на спасение, капитан вместе с осипшим от крика штурманом Крыковым спустился с мостика, уступив вахту Гусеву.

– Лихо нас окрестило! С почином, Григорий Ляксеич! – Афанасий устало, но весело стучал каблуками по трапу. – Нуть, теперича все взаде. Небо-то, глянь, капитан, будто светлет, барометр подыматся… Глядишь, через пару-тройку часов спадет туманище, и дозорь – не хочу… Эк, жись-то… как хороша! Могёть, водовки для сугреву-с?

– Нет уж, уволь. До рассвета обожду… Мне бы сейчас до койки. Да, ежли увидишь моего вестового, накажи, Афанасий, чтоб через пару часов непременно будил.

– Будет что-то ишо? – Штурмана одолевала нетерпячка «промочить зебры».

– Будет. – Капитан ребром ладони выпрямил ус, глядя в глаза «таможне», строго распорядился: – Дозор усилить! Сигнальные фонари потушить. И чтоб никаких склянок[100]! Злой вор рядом, а звук по воде…

– Да знамо дело, Григорий Ляксеич… Не сумлевайся, все путем будет. Прослежу.