Андрей Соболь: творческая биография

Здесь следует отметить зыбкую границу между бредом и потоком сознания, как в содержательном, так и в формальном аспектах. По сути любой поток сознания, воспринимаемый сторонним человеком, кажется ему бредом. Так, в романе А. Соболя грезы Натальи во время катания на санях вводятся как порождение блаженного успокоенного состояния полусна: «говорила Наташа чуть придушенно, как спросонья, от одного слова до другого замерев, как будто прислушиваясь к тайным голосам, как будто присматриваясь к видениям сказочного, непостижимо-прекрасного сна: — Ванечка… Сердце… замирает. Ванечка… так бы… всю жизнь… Облака да снег… И бубенчики… бубенчики мои… Золотые ребятишки, кудрявые… Ели кланяются… кричат: девушка, погоди! Ванечка… всю жизнь бы так… Ни пудры, ни причесок… Молодчик, для тебя косу заплетаю… а ты поймай и любовь вплети…» (45). Однако Богодул воспринимает этот случайно высказавшийся внутренний монолог героини как бред.

Бред и поток сознания выступают как эквиваленты, совпадая в содержательном признаке непосредственной передачи мыслительного процесса и формальном его воплощении посредством «сцепления ассоциаций, нелинейности, оборванности синтаксиса»³⁸, и расходясь в признаке нормальности/анормальности порождающего его сознания и эмоциональной оценки воспринимающего. Называя поток сознания бредом, мы подразумеваем наличие в нем искажений реальности, неизбежно вносимых заведомо измененным состоянием сознания. То есть, чтобы отличить бред от потока сознания, нам требуется знание о непосредственном психическом состоянии порождающего его субъекта. В свою очередь, неполное о нем представление создает пространство для языковой игры в рамках дихотомии норма-антинорма, внутреннее-внешнее, которая становится структурным принципом построения текста, проявляющимся в многочисленных парных, эквивалентных³⁹ мотивах и образах романа.

Это могут быть отдельные пары мотивов и образов. Так, например, пара спектаклей, играемых труппой Самойлова-Карского, образуют четкую оппозицию по нормативности / анормативности содержания: с одной стороны, «Прекрасная Елена», которая «выдержала в Харькове триста представлений с госпожой Синявиной во главе» (19), а с другой, «Вопросительный знак» — «пьеска с двухспальной кроватью, с раздеванием и сценой в ванной комнате» (34). Пару-оппозицию составляют и два основных последователя идеи Познякова, которые оба принимают ее, но трактуют для себя каждый по-своему. Если Акила Винокур действительно «верил, что „его благородие“ все может: и жизнь изменить, и всех чиновников прогнать, и все от богатых отдать бедным, что „его благородие“ сможет даже войну прекратить» (69), то «мужичок в драном озимчике», который «называл себя то поповичем, то незаконнорожденным сыном какого-то исправника — „боковым полицейским детищем вне закона“» и сопровождал Познякова неотступно, видел в альтруистической идее Георгия Николаевича противозаконную авантюру с возможностью поживиться: «Изумительно! Наказуется это статьей… Дружок, дружок, а мы эту статью побоку и пункт четвертый по боку. Тихонечко приблизимся, левым флангом. Пали! Рви чертово гнездо, жги его! Солодовня сгорела, а мы пиво пьем, — ура! Замечательно!» (67).