У Соболя строительство Вавилонской башни предстает как метафора революционного движения и построения новой жизни («пошла старая Россия прахом, восстала новая
», II,63). А. Камю, одним из первых обратившийся к исследованию природы и сущности бунта как такового, использует эту же метафору, указывая в качестве источника Достоевского, который считал, что «рабочий вопрос… по преимуществу есть… вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога»15. Образ Вавилонской башни в религиозной и литературно-философской традиции становится символом «бунта против удела человеческого»16 и «веры во „всемогущество Человека“»17: «Давайте построим себе город и башню с вершиной в небесах. И сделаем себе имя, чтобы мы не рассеялись по лицу всей земли» (Берешит,11, 4) 18. Комментаторы Торы уже постройку города считают проявлением бунта, ибо «город отрывает человека от природы, делает его независимым и придает силы для противодействия велениям Творца: „И наполняйте землю“» (Берешит, 9,1) 19. А строительство башни с вершиной в небесах — прямое посягательство на престол всевышнего, или, по Камю, «безоглядный штурм неба»20. В литературно-философской традиции предельно конкретно определена и окончательная цель этого штурма, которая разительно отличается от изначальной: по Достоевскому, «бунтарский дух ставит перед собой цель переделать творение дабы утвердить господство и божественность людей», но башня строится «не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю»21; по Камю, «бунтарь хочет… построить царство справедливости…», что в итоге оборачивается желанием «пленить царя небесного и сначала провозгласить его низложение, а затем приговорить к смертной казни», то есть «раб начинает с требования справедливости, а заканчивает стремлением к господству. Ему в свою очередь тоже хочется к власти» 22.